«Ждет беда… ждет беда…»
* * *
– Я расскажу тебе, дитя мое, о фра Томасе.
– Может быть, подождать, пока ты окрепнешь после болезни? – Она боялась, как бы не вернулась, из-за нервного возбуждения, лихорадка.
– Для этого рассказа я совершенно здоров. И мне давно надо было бы излить кому-нибудь душу – возможно, эти приступы оставили бы меня. Да некому! А ты хорошо слушаешь, а еще того лучше – хорошо молчишь. Так вот, молчи и слушай, Вероника. Слушай и молчи: мне нелегко это рассказывать. Даже тебе…
Он начал:
– Я был молод. Очень молод. И конечно, по молодости лет необыкновенно горяч и решителен. Я поступил послушником в монастырь Санта-Крус, в Сеговии, где настоятельствовал фра Томас Торквемада. Фра Томас ему было в ту пору уже около шестидесяти, при первой же встрече поразил меня: в нем была невероятная сила! Весь его облик говорил о несгибаемой воле и самоотречении в служении идеалам христианства. Он и доныне стоит перед моим мысленным взором: высокий худой человек в черном плаще доминиканца. Лицо бледное, но выражение глаз – это непередаваемо! – полно кротости, благородства и даже (да-да!) милосердия. Таким я его тогда увидел, и таким он поразил мое неокрепшее юношеское воображение. Да и не только мое. Люди шли за ним, веря, как самому Христу!
Я не знал, в начале моего пути, какому монашескому ордену принести обет. Сердце мое искало. Единственное, что я знал точно, что хочу служить Нашему Спасителю, борясь за чистоту Его учения, против ереси, искореняя самую малую погрешность и малейшее отступление от Истины. И я нашел! О да, нашел… Dominicanes – доминиканцы. Или лучше – Domini canes, что значит «Псы Господа» – так еще называли себя члены ордена Святого Доминика. Ордена проповедников, – нищенствующих, но организованных, воистину как дисциплинированная армия! – отвоевывающих и возвращающих в лоно Церкви заблудших овец, еретиков. Ниспровержение ереси – в этом состояла цель и особая миссия ордена доминиканцев.
Единственным орудием в этой борьбе с ересью, где бы она ни появлялась, должно было стать красноречие – убеждение проповедью, подкрепленное личным примером нестяжания и верности Христовым заповедям. Эти высокие принципы покорили мое пылкое сердце. И мне казалось закономерным и в высшей степени справедливым даже то, что именно доминиканцы создали Святую палату и взяли под свой контроль инквизицию Испании.
Моя тяга к книгам и просвещению стала последней каплей, склонившей чашу весов моего выбора в пользу ордена Святого Доминика: доминиканцы осуществляли цензуру книгопечатания и продажу книг, а пост Учителя Священного Двора всегда занимал доминиканец – это ли не было доказательством правильности моего выбора?
Настоятель Санта-Крус, фра Томас Торквемада, стал для меня олицетворением непреклонного человеческого духа в его стремлении к истине. Он был настоящим аскетом: не ел мяса, не носил ни тонких одежд, ни даже льняного белья. С равным презрением отвергал и титулы, и звания, и материальные блага; был равнодушен к восхвалениям и безукоризненно честен: он даже не позволял себе содержать родную сестру, а ведь был настоятелем большого монастыря! А как он был целомудрен! И это человек, поднявшийся из безвестности простого монаха к вершинам власти и репутации святого! Отец настоятель стал для меня образцом для подражания. Я был горд иметь его наставником и мечтал сравниться с ним – со временем, разумеется! – в аскетизме, несгибаемой воле и безжалостности к себе и врагам истины.
Падре Бальтазар, замолчав, взял дрожащей рукой чашу с горьким травяным настоем, поднес к губам, но, даже не пригубив, опустил руки. Голова его поникла. Вероника подсела ближе, подхватила готовую упасть и пролиться чашу и вновь протянула ее падре. Он отпил несколько глотков, не замечая горечи напитка, и продолжил:
– Да, несгибаемая воля – вот что пленило меня больше всего! Когда фра Томаса избрали духовником королевы Изабеллы и самого кардинала, я обрадовался: по моему мнению, это был безошибочный знак верности и моего пути. Когда он стал одним из восьми руководителей Святой палаты Испании, я возблагодарил за это Бога. А когда его назначили – я уже был тогда монахом – Великим Инквизитором, сердце мое исполнилось ликования в ожидании великих дел и свершений! И я последовал за ним сюда, в Севилью, где трибунал инквизиции к тому времени уже был учрежден. В то время я последовал бы за ним куда угодно, хоть в саму преисподнюю! Куда он, я надеюсь, и угодил после смерти. Да только теперь следовать за ним я не желаю!
Ты спросишь, что изменилось? Ничего. В том-то и дело – ничего! Это я раньше был слеп! Инквизиция оказалась спящим до поры до времени чудовищем. Он, именно он, фра Томас Торквемада, пробудил его своим беспощадным стремлением к тому, что он – только он! – полагал истиной. Я прозрел. Но не тогда, когда в Сеговии, Севилье, Толедо и Авиле запылали костры инквизиции, на которые отправляли ни в чем не повинных людей – несчастных, опороченных завистливыми соседями, да и просто глупых и необразованных, не умеющих ответить на вопросы, запутавшихся под градом обвинений суда. Если я и жалел их, то не слишком-то сильно. Ведь это делалось Christi nomine invocato – именем Христа!
Я прозрел, когда на аутодафе, в эти же костры, полетели книги. Тысячи книг и рукописей, содержащих уникальные знания, собранные за века гениальными учеными, были уничтожены только потому, что написаны были либо до Христа, либо учеными-нехристианами. Это ли не чудовищно! И тогда я увидел, какую зловещую услугу оказал брат Томас Испании: жесточайший террор, всеобщая слежка и доносы, казни и высылка всех неугодных, и в первую голову, заметь, трудолюбивых и образованных – мусульман и евреев. И поверь, у меня есть веские основания подозревать, что интереснейшая культура Нового Света, который именно Испании было суждено открыть, также будет уничтожена. Christi nomine invocato!!!
Эти последние слова приподнявшийся над подушкой падре, наверное, прокричал бы, но сил не было – и вырвался стон.
И закашлявшись, обессиленный, он опять откинулся на ложе. Вероника бережно промокнула выступившую у него на лбу испарину. Она уже несколько раз прятала близкие слезы, боясь, что ее взволнованное участие станет последней каплей для зыбкого равновесия здоровья падре, и жар вернется. Но падре Бальтазар, похоже, не обращал на нее внимания. Его речь оставалась четкой и связной, хотя на щеках горел нездоровый румянец, а глаза блестели болезненно. Он отпил еще настоя и продолжил:
– Я все понял и во всем разобрался. Но поздно.
– Но ведь фра Томас… он уже умер. Может быть, все позади? «Поздно» – из-за принесенных монашеских обетов?
– Он умер, но у него нашлись отменные ученики! Всегда найдется кто-то, кто захочет услужить дьяволу! А обеты… Вечные обеты, в том числе послушания – и Богу, и ордену, – конечно, даны. Это необратимо. И играют огромную роль в моей жизни. Но я намеренно попросился в этот удаленный от города, небольшой и скромный монастырь и стал просто падре Бальтазаром де Сеговия, – он усмехнулся. – Некий падре из Сеговии… Незаметный, безызвестный. И это хорошо. Плохо другое – хотя сейчас я отошел от дел Святой палаты, ранее я участвовал в нескольких процессах ее трибунала. Я сам стал частью – действующей деталью! – безобразной и ужасающей машины под названием «Инквизиция». Хотя и это не главное…
– Что же?.. – осторожно спросила Вероника, так как он надолго умолк.
– Самое главное и худшее – это то, что фра Томас, жаждавший лепить людей по своему образу и подобию, успел посеять в моей душе зерна несгибаемого и безжалостного отношения к людям.
Вероника с облегчением выдохнула:
– Ты ошибаешься, Учитель! В твоем сердце царят любовь и милосердие, хотя ты тверд и несентиментален.
– Дитя мое, я не позволяю этим «зернам» дать всходы! Пока я справляюсь! Но кто знает, достанет ли мне любви и мужества преуспевать в этом и далее?
* * *
Бесконечная печаль поселилась в душе Вероники. Учитель поделился с ней одной своей тайной. Возможно, еще что-то тяготило и угнетало его, но для Вероники и сказанного было довольно, чтобы горечь и боль за Учителя прочно обосновались в ее сердце. Нет, она не перестала верить ему, не перестала учиться у него, и мессы его по-прежнему были для нее лучшей музыкой и отдохновением души. Но то, что она раньше лишь предполагала, жестоко подтвердилось и навсегда обрело гнетуще четкую форму: Учитель больше не обладал той силой, какую имел «тогда», в «холодном лесу», и в этой жизни вряд ли ее обретет, настолько он был надломлен. Та внутренняя сила была нужна не Веронике, а прежде всего – ему самому! Но сила ушла, и ничего тут не поделаешь. Что ж, пусть все идет, как идет. Она не станет менее преданна Учителю, и любовь ее не угаснет.
* * *
Падре выздоровел, и они вернулись к обычным занятиям: переписывание текстов, химические опыты, приготовление снадобий. Впрочем, вскоре Вероника окончательно решила, что прекрасно может обходиться и без снадобий, уводящих ее сознание за пределы обыденного мира. Это было, конечно, не так уж легко и просто, но со временем «дверь в другой мир» стала открываться так, как того хотелось самой Веронике. Падре называл это «внутренним путешествием». Частенько она не разумела тех вопросов, которые он просил ее задать в мире эха или Хранителю, и лишь передавала (слово в слово) и вопрос и ответ и радовалась, что полезна Учителю!
