— И всё–таки на море молитва другая. На море Бог ближе, — сказал Бернар.
— А я, когда служил на флоте, не верил в Бога. Потом пришёл к вере.
— Как можно не верить в Бога?
— В нашем мире многие не верят, пожалуй, большинство без Бога живет. Это даже считается признаком прогресса.
— Страшно. Значит, крестовый поход окончательно провалился?
— Получается, что так, — тяжело согласился Иоанн.
— Мне ни когда не нравилась земля. Слишком много незнакомых людей, а люди должны быть знакомы. Но ваша земля и вовсе ужасна, если по ней бродят толпы безбожников. Мне остается только лечь на камень и умереть.
— Плохо говоришь, брат Бернар. В нашем мире Бог всё тот же, Он так же любит людей, значит, в самом главном наш мир не отличается от вашего. Бог неизменен. И ведь ты попал не в толпу безбожников, а на Афон, где мало что изменилось за прошедшие семь веков. Это монашеский, молитвенный мир, а молитва — настоящее чудо. Разве мы не чувствовали себя братьями, когда вместе молились?
— Это так, милость Божия безгранична. Я понимаю, что попал к вам по Божьей воле. Но я совершенно не могу понять, как здесь жить. В вашем мире я ни когда не смогу выйти в море, а это для меня — смерть.
— Как знать… Когда я увидел вашу галеру, прикоснулся к её обшивке, то всей душой почувствовал, что это мой корабль. А ведь я никогда не ходил и не буду ходить на таком корабле. Может быть, я тоже прожил жизнь не в своей эпохе? К вашему морю я, наверное, так прикипел бы душой, что ни когда бы и не ушёл с моря. А наше море с его железом для меня, может быть, такое же чужое, как и для тебя. А, может быть, как раз наоборот: тебе понравится железо.
— При чем тут железо?
— Так ведь современные корабли — железные.
— Если ты хотел меня рассмешить, то у тебя не получилось. Железо по воде не ходит. Оно тонет.
— Бернар, ты же опытный моряк. Представь себе — тонкий железный лист, большой корпус… Ну, представил?
Бернар напряг всё своё воображение и вдруг неожиданно просиял:
— Это может держаться на воде! Но… невозможно изготовить такие тонкие большие стальные листы, тем более невозможно герметично соединить их меж собой.
— А наши — научились.
— Вот это действительно нечто великое! — Бернар продолжал сиять довольно долго, а потом потускнел. — Но ваши корабли, очевидно, такие же огромные, как и то судно, которое я видел.
— Бывают и побольше. Команда, порою, до тысячи человек.
— Вот видишь. Идти на таком корабле — всё равно, что жить в городе. Где же тут море?
— А я, например, служил на небольшом корабле, где команда была примерно, как на вашей галере.
— Интересно.
— А бывают ещё и подводные корабли — субмарины.
— Невероятно.
— Видишь, как я тебя заинтересовал. Может быть, капитан Бернар ещё выйдет в море. А то и адмиралом станет.
— Да… Большие рыцарские доспехи идут себе по морю, а внутри них — целая команда рыцарей. Хотел бы я оказаться в такой сказке. Все чудеса Грааля — ни что по сравнению с тем, о чем ты мне рассказываешь.
— А можешь представить себе, что железный корабль движется без парусов, потому что имеет внутри себя этакий… громыхающий Грааль, который двигает корабль.
— Если бы я не знал, что ты моряк — не поверил бы.
— А это вообще не предмет веры. Это, брат, наука.
— Всё, всё, всё. За один раз мне и этого лишка.
— Понял. Потом ещё порасскажу тебе о некоторых удивительных морских диковинках. А пока хочу задать тебе только один вопрос: жизнь прекрасна?
Бернар жизнерадостно рассмеялся:
— Спаси тебя Господь, брат Иоанн.
Но тут же опять задумался:
— Только вот мир–то ваш — безбожный. И море, наверное, безбожное. Как же по нему ходить?
— Да… у меня на катере в команде в лучшем случае один человек из десяти был верующим.
— Чем ты дышал на таком корабле? Каким воздухом?
— Я же говорю, что и сам тогда был неверующим.
— Не понимаю.
— Твоё счастье, что не понимаешь… Но если не сможешь уберечь свою душу от отчаяния, тогда поймешь, что такое жизнь без веры. Тебе кажется, что в этом мире у тебя пути нет. Но если бы это было так, Бог не перенёс бы тебя в этот мир. Значит, Бог уже видит твой путь в этом мире, увидишь его и ты, прояви только побольше доверия к Богу, как к любящему Отцу. Представь себе маленький стальной корабль с небольшой дружной командой, где все моряки — добрые христиане, которые дышат молитвой. А внутри этого корабля рокочет волшебный грааль (называется — дизель), и в нем заключена такая сила, что корабль несется по волнам в несколько раз быстрее самой быстроходной галеры. Разве это не корабль твоей мечты? Моли же Бога, что бы Он эту мечту осуществил.
— Вольфрам фон Эшенбах — младенец по сравнению с тобой, прекрасный брат Иоанн.
***
Месяц бежал за месяцем. Иоанн и Бернар так усовершенствовали свою латынь, что теперь уже, кажется, ни кто не понял бы языка, на котором они говорили. Это было невероятное латино–франко–сербско–морское наречие. Наречие это жило и развивалось в направлении всё большего преобладания сербских слов и оборотов. Впрочем, молились они до сих пор на латыни. Сленг ни как не мог заменить сакрального языка, а резкий переход на церковно–славянский не оказался бы по силам Бернару, так что Иоанн оказывал новому брату снисхождение, молясь вместе с ним на хорошо знакомой, но не родной и не любимой латыни.
Иоанн хорошо знал, что совместная молитва с католиком, да ещё на сакральном языке католицизма — грубейшее нарушение святых канонов, и он постоянно просил у Бога прощения за этот грех, пока не зная, как его избежать. Он не чувствовал в себе сил обратить католика в православие, потому что надо было для начала войти с ним в конфликт, а потом ещё не известно, удастся ли из этого конфликта выйти. Развязать религиозную войну в отдельно взятой пещере было бы смешно и страшно. Так Иоанн и не решался прикоснуться к больной теме разницы их исповеданий. Он даже серебряную икону с изображением католического святого до сих пор не отдал Бернару.
Наконец Иоанн решил, что дальше уже некуда откладывать сложный разговор и решил начать его с того, что молча протянул серебряную икону Бернару. Храмовник был счастлив:
— Это святой Бернар Клервосский, мой небесный покровитель. Иоанн, что же ты мне раньше не сказал, что спас мою любимую икону?
— Видишь ли, брат… Православная Церковь не признаёт Бернара Клервосского святым.
— Почему? Это же был великий человек, такой святой, каких не много было на земле.
— Может быть. Не знаю. Не берусь судить. Но тебе, конечно, известно, что в XI веке Церковь разделилась на западную и восточную, на католическую и православную. Как это не горько, мы с тобой принадлежим к разным Церквям, Бернар.
— Никогда не придавал этому особого значения. Я ведь не богослов, всё в море, да в море. Мессу, конечно, посещал, когда изредка сходил на берег. Проповеди слушал. Но священники Ордена Храма никогда особо не касались темы раскола. Все мы выросли на войне с исламом, только это было для нас важно, а христиане, они ведь и есть христиане.
— Так, да не так.
— Тогда объясни мне, в чём такая уж разница между нашими Церквями?
— Да я и сам не очень силён в сравнительном богословии, к тому же не хочу тебя обижать. Может быть, Бернар Клервосский и правда был святым человеком. Потом расскажешь мне о нём. Тут нельзя, наверное, с плеча рубить. А пока, если ты не против, могу рассказать о себе.
— Буду очень рад.
— Я ведь не всегда был сербом. Раньше я был хорватом. Тому, кто не знает наших югославских дел, эти слова могут показаться очень странными. Немного поясню. Когда–то очень давно, наверное, ещё на твоей памяти, существовал великий и единый сербский народ — православный народ. Но так уж вышло, что часть сербов, слишком тесно соприкасавшихся с западными странами, приняла католицизм, постепенно это стали как бы уже не сербы, они называли себя хорватами. Вот ты говоришь, какая разница между нами и вами? А тут единый народ превратился в два разных народа, только потому, что одни были католиками, а другие — православными. Разница, стало быть, большая.
Я вырос в хорватской семье — семье ревностных католиков. Когда я был ещё ребёнком, мне казалось, что сердце моё горит великой любовью ко Христу. Много позже я понял, что в моей религиозности было гораздо больше нездорового перевозбуждения, чем любви к Богу, но тогда я казался себе образцовым христианином и в будущем видел себя никак не меньше, чем кардиналом. Родители отдали меня в иезуитский колледж, что вполне соответствовало моим детским мечтам, я с фанатичным ожесточением углубился в изучение богословия, уповая, что вскоре мои знания поднимут меня на новую высоту. Это было вполне в иезуитском духе, отцы иезуиты вообще большие рационалисты.
