В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва, и пахнут нагретые ели.
Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьёво село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьётся дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряжённой цугом, того и гляди в воде окажутся.
За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…
Время только к полудню, а Василий уже устал. С утра принимал Мухаммед-Эминовых послов. Темник Омар бил государю челом и просил заступы Москвы от крымского хана. Писал Мухаммед-Эмин, что коли он, Василий, будет иметь желание и даст в помощь свои полки, то Казань пойдёт на Менгли-Гирея.
Великий князь посла выслушал благосклонно и, одарив щедро, от войны с Крымом, однако, отказался, ответив: «У Москвы ныне дела есть поважнее…»
Растянулся поезд, еле ползёт. Василий недоволен. У самого города приоткрыл дверку колымаги, велел остановиться. Рынды подскочили, помогли выйти. Подбежавшему дьяку Василий сказал:
— Коня мне, Афонька. Хочу верхоконно ехать.
Один из дружинников придержал стремя, дьяк Афанасий едва на коня взгромоздился, как Василий взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Великий князь оглянулся, проговорил со смешком:
— Постарел, Афонька. Дьяк ощерил беззубый рот:
— Лета, государь, что воду расплёсканную, не собрать. И, скособочившись в седле, спросил:
— Будем ли отписывать грамоту какую Мухаммед-Эмину?
— Не надобно, Омар изустно передаст.
— И то так, велика честь для казанцев.
— Вели, Афонька, послам Мухаммедовым на обратный путь съестного выделить да скажи Омару, пускай домой ворочаются, неча им на Москве делать.
Переговариваясь, въехали в город и, хотя не с руки, завернули на Пушкарный двор. Дьяк Афанасий, зная о том, что государь собирается самолично глянуть, как огневой наряд льют, успел загодя упредить боярина Твердю. Тот встретил великого князя у ворот поклоном, на караульного накричал:
— Государева коня прими, остолопина!
Василий пошёл по двору мимо плавильных печей, бараков, к навесам. Работный люд государю дорогу уступает, кланяется.
— Кажи, что заготовил, боярин Родион. Много ли огневого наряда припас?
Боярин Твердя колобком по пятам катится, не успевает отвечать.
У навеса, где, поблёскивая медью, выстроились пушки, Василий задержался, походил вокруг, потрогал, в жерла заглянул. Потом уставился на Твердю:
— Где ещё?
Боярин пробормотал растерянно:
— Нет боле.
— Только и всего? — Брови у Василия взметнулись недоумённо. — Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.
Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнёс, не глядя на Твердю:
— Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.
* * *
Пусто в монастырской церкви, воздух тяжёлый, спёртый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.
Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку неё босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ёжится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет:
— Княгиня, матушка, хочу спросить тобя… Соломония оборвала:
— Чать, на богомолье приехал боярин, так и отдай Богу Богово.
И отвернулась, опустилась на колени. Вассиан слышит их шёпот, покосился. Дочь Версеня, Аграфена, зевнула шумно. Великая княгиня подумала со злостью: «Кобылица бесстыжая, в храме дух пускает…»
Покинув церковь, Соломония задержалась на монастырском дворе. Подошёл боярин Версень, поскрёб пятерней бороду.
— Матушка, княгиня великая, о чём спросить хочу.
— Говори, боярин Иван Микитич, о чём спрос твой? — И поджала и без того тонкие губы.
— Слух есть, княгиня-матушка, что осударь наш воевать литвинов собрался?
Подошёл Вассиан, пробасил:
— Что есть человек?
И, воздев руки, сам ответил на свой вопрос:
— Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное.
— Слышал ли, брат наш Вассиан, осударь на литвинов собрался, землю воевать. К чему то, аль казанского урока нам мало? — снова сказал Версень.
Вассиан пророкотал:
— Много ль человеку земли надобно? Соломония прервала:
— О том, что ты реешь, боярин Иван Микитич, яз не слыхивала. — Перевела взор на Вассиана. — Но ныне же поспрошаю у государя. Таит он от меня многое, сердце своё под замком держит.
Поправив тёмный платок, Соломония направилась к стоявшей за воротами колымаге. Глядя ей вслед, Вассиан промолвил:
— Сберечь бы вам, бояре, великую княгиню. Страдалица она и ваша заступница от государева гнева. Мыслите, что на себя она берёт? А всё потому, как прощения у Господа молит за бездетность свою.
— То так, — согласился с ним Версень. — Хоть и не привечает её Васька, а всё ж терпит.
— Ох, — вздохнул Вассиан, — чую, чую, ещё закусит великий князь удила и тогда не будет с ним сладу. — И снова вздохнул скорбно. — За бояр болею я. Срамно видеть унижение их. Рода древнего, бороды белые, а чуть ли не в холопах у великих князей отныне ходят.
Не став дожидаться, что скажет Версень, Вассиан повернулся к нему спиной, пошёл в келью.
— Истинные слова твои, — поддакнул Версень и задумался. Аграфене ждать отца надоело, окликнула его. Боярин встрепенулся, тяжело опираясь на посох, направился к дочери…
А Соломония за ужином великому князю обиду высказывала:
— Соромно, не от тебя, от людей прознала, что ты Литву воевать намерился. Аль не жена яз тебе?
Василий ответил:
— Тебе почто? С коих пор к делам государевым интересом воспылала? А может, по чьей указке речь твоя? И кто те доброхоты, кои тебе обо всём нашёптывают, хотел бы я знать…
И метнул подозрительным взглядом.
* * *
Воротился Курбский от великой княгини, и как был одетым, так и бухнулся на лавку. Лёг, а в голове мысли мечутся. Обещала великая княгиня Елена упросить короля, чтоб дозволил уехать домой, да вот уж месяц минул, а молчит Сигизмунд. Намерился было князь Семён тронуться в путь без королевского согласия, да заявился пан Заберезский и именем короля приказал на Русь не отъезжать и с великим князем Московским не списываться. Коли же нарушит королевскую волю, то быть беде.
Разъярился князь Семён, велел челяди выгнать пана. Тем дважды не повторять, вывели Заберезского из хором под руки. Знатный шляхтич и упирался и грозил, а князь Семён указал на порог.
— Вдругорядь с таким словом заявишься — наплачешься досыта.
Выгнать не в меру обнаглевшего шляхтича Курбский выгнал, но от крепкого догляда не освободился. Куда б ни поехал, везде шляхтичи сопровождают. Меж тем замечал, в город съезжались шляхтичи, король созывал воинство. Не миновать войны…
Не недели, два месяца минуло, как отправил Курбский письмо государю, а ответа всё не было…
Как-то на исходе дня лежит князь Семён, глаза в потолок уставил, мысленно сам с собой рассуждает:
«Отъехать отай, шляхта догонит, разбой учинит. С другой стороны, коли не отпустит меня Сигизмунд, как мне, князю Семёну, честь свою соблюсти? Со своей дружиной должен я быть при русском войске, а не в Литве отсиживаться».
Мысли Курбского нарушил отрок. Князь Семён недовольно поднял голову:
— Почто заявился?
Отрок указал глазами на дверь:
— Гонец там, от пана Глинского. Дожидается.
Курбский поднялся, пригладил волосы, бросил резко:
— Зови!
В вошедшем шляхтиче узнал дворецкого князя Глинского, промолвил:
— А, пан Владек!
— Я, пан Семён. Пан Михайло поклон шлёт тебе и грамотку.
Задрав рубаху, достал помятый свиток пергамента.
— Прошу, пан.
Курбский развернул, держа далеко от глаз на вытянутой руке, принялся читать.
«Пане добродию, княже Семён, прознал я, что король вознамерился отпустить тебя на Русь, и потому обращаюсь к твоему великодушию…
С той поры как потерпел я от обидчиков своих несправедливость и король не встал за мою честь, я обидчиков своих прощать не намерен. Но допрежь тому случиться, обращаюсь я с нижайшей просьбой к великому князю и государю Василию, чтоб взял он под свою защиту племянницу мою, пани Гелену, и лаской своей не обделил. А тебя, пане добродию, княже Семён, просить стану. Не откажи в милости, как в Москву соберёшься, возьми с собой пани Гелену…»
