тот с кинжалом навис над ним. Руки тут же залило горячей кровью, и Мефодий повалил хрипящего и булькающего татарина рядом с собой, укрыл своей попоной и отполз дальше. В темноте он узнал в убитом верного слугу мурзы. Следующим был один из его надсмотрщиков – тот, что нес караул неподалеку и, отвернувшись, точил свою саблю. Подкравшись, с неимоверной удалью Мефодий перехватил ему ножом горло и вскоре подобрался ко второму надсмотрщику – тот спал, громко похрапывая. Вскоре храп его сменился хрипом истекающей кровью разрезанной глотки…
Конечно, дозорные вскоре заметили и убитых, и услышали, как звонко заржал один из коней в потревоженном табуне, и вскоре охранявшие пленных татары подняли крик. Тут и там вспыхнули пламенники, и вот уже один из вооруженных отрядов ринулся хватать бросившихся врассыпную пленников.
– Он убил дозорного и стал освобождать рабов! – уже вскоре докладывали хану. Девлет-Гирей злостно взглянул на мурзу Ширина, и тот, бледнея, стоял перед ханом, потупив взор.
– Ты доверился ему, а теперь он режет наших воинов и освобождает пленников! – в гневе закричал хан. – Убей его! Иначе я велю схватить тебя и твоих сыновей за предательство!
Впрочем, к тому времени Мефодий был уже мертв. Об этом узнали позже и, дабы не омрачать великую победу над царем Иоанном, предпочли забыть. Мурза Ширин был прощен.
Мефодий, украв из табуна коня, убил двух дозорных, охранявших толпу пленников, схватил ту самую бабу, что потеряла ребенка и, перебросив ее через шею коня, поскакал в темноту, кажется, уже не осознавая, что делает. Баба и сама не ведала – спасена или нет, с ужасом глядела на этого загадочного старика. Бросившиеся в разные стороны пленники не отвлекли внимание дозорных от Мефодия, вдогонку запели стрелы. Баба лишь увидела, как старик вскоре тяжело рухнул с седла в траву, и конь, встав на дыбы, остановился.
– Скачи, дура! – услышала баба из укрытой тьмой высокой травы, и в одно мгновение она уже сидела на крупе коня и гнала его прочь в спасительную для нее темноту. Преследовать ее не стали, когда увидели в траве стоящего на коленях Мефодия с обнаженной саблей. Глубоко засевшая стрела торчала у него из-под правой лопатки. Черные тени с оружием боязливо подступали к нему со всех сторон, словно к сильному дикому зверю.
– Простите меня, Алешенька и Данилушка. Прости и ты, Господи, заблудшего раба Твоего, – прошептал Мефодий тихо, давясь идущей горлом кровью и, разжав пальцы, выронил саблю. Тени, осмелев, подступили ближе, и он медленно прикрыл веки.
Стало совсем тихо, исчезли все звуки. Погасли последние костры. Так же медленно угасали открытые глаза лежавшего в траве старика, и так же медленно сухая земля впитывала ползущую из-под него лужу темной крови.
Молчала великая степь, поглощенная тьмой…
Конечно, страшная весть быстро разлетелась по другим городам, и уж многие решили – коли Москва пала, так всему государству не миновать уничтожения. Роптал, хоронился православный люд – темные времена настали, заступись, Богородица!
Как в далеком Кирилловом монастыре ощущал себя тогда Иоанн, можно только догадываться. Но на пепелище приехал он спустя три недели: пятнадцатого июня. До этого дня о нем ничего не сказано в летописях. Известно лишь, что в слободу сразу после разгрома привезены были уклонившийся от своих обязанностей Михаил Темрюкович, командующий погибшими опричными полками Василий Темкин-Ростовский и воевода Василий Петрович Яковлев, коему был дан шанс искупить вины семейства и спасти старшего брата Ивана, закованного в кандалы. Братьев Яковлевых вскоре забили насмерть батогами, тогда же повешены еще двое знатных опричников – Федор Салтыков и Петр Зайцев. Вместе со своим сыном, который только-только начал добиваться успехов в опричной службе, лишился головы и Василий Темкин-Ростовский. Вспоминал ли он на плахе, как безбожно клеветал на митрополита Филиппа, как выбивал из монахов показания против него? Возмездие настигло его раньше, чем он мог представить.
Михаил Темрюкович, в пожаре потерявший молодую жену и годовалого сына, был схвачен после того, как вернулся со своим уцелевшим полком после бесполезной погони за уходящими татарами – бестолковый полководец, он попросту не успел собрать силы и подойти к Москве – это решило его судьбу. Для него, главного виновника случившейся катастрофы, была подготовлена более мучительная смерть – посаженный на кол, он умирал долго, с криками и стонами. Прошел едва ли не целый день, пока наконец остро отточенное бревно, уже обильно политое кровью мученика, не поразило жизненно важные органы…
Так впервые Иоанн поднял руку на своих верных опричных воевод. Видимо, уже тогда он разочаровался в своем детище, что и повлекло ее скорый конец…
Приходят и докладывают, что Михаил Воротынский сумел собрать жалкие остатки погибших в огне полков и преследовал уходивших в степь татар, докладывают, что митрополит Кирилл чудом спасся с горсткой горожан в Успенском соборе.
И теперь царь сидит в одиночестве в темной келье, схватившись за голову. Молится, ругается, бьет себя, швыряет в стены попавшиеся под руку предметы, рычит, ползает по полу, плачет, рыдает, снова молится. Он, пастырь и заступник земли русской, не защитил своего города! Что скажет народ? Угоден ли он будет своим подданным после этого? Что в царстве? Кто сейчас правит им? Что сотворил хан, чего ждет, чего хочет?
На помощь снова пришли верные советники. Тулупов, добившись разрешения войти в разгромленную келью, говорил царю:
– Не ты виноват, государь! Воеводы твои! Кто должен был командовать всеми полками? Кто допустил сие? Земские воеводы…
Сидя в кресле и опустив голову, схватившись тонкими пальцами, словно когтями, за подлокотники, Иоанн глядел перед собой, уже зная, что сотворит, дабы очиститься от вины перед народом. Земский военачальник Бельский погиб и лишь потому не подходил для того, что задумал Иоанн. Но Мстиславский, говорят, выжил…
Колокольным звоном монастырь провожал государя с его отрядом. Иоанн, как и его свита, был облачен в боевые доспехи – все еще опасались стычек с татарами. Напоследок, развернувшись в седле, Иоанн перекрестился, глядя на купола, и затем галопом погнал скакуна к московской дороге.
Все эти дни, когда вершил он расправу над своими воеводами, пока всячески изливал свой гнев, он все же не до конца осознавал истинные размеры бедствия. Все дороги к Москве пусты, молчат рощи, на полях ни души, словно вымерло все живое. Иоанн не раз видел Москву сожженной, возможно, это и не давало ему по-настоящему осознать, понять эту великую трагедию.
По дороге в Москву он вспоминал ее многолюдные улицы, тесно грудящиеся слободки, резные терема бояр
