– Талейран, – шепнул Левону Пронский.
Левон с любопытством смотрел на этого человека, поочередно служившего алтарю, королю, республике, Бонапарту, империи и поочередно всех их продававшего.
Левон заметил, как брезгливая гримаса на мгновение промелькнула на лице князя.
– Дорогой князь, – быстро начал Талейран, – какие события! Какое страшное падение в истории! Имя, которое могло быть неразрывно связано с целым веком, останется соединенным лишь с повествованием о нескольких приключениях! Колоссальное здание империи рушилось, как карточный домик. Франция возвращается к законным владыкам.
– Монсеньор, это еще вопрос открытый, – сухо заметил Волконский.
Монсеньор по своему титулу принца Беневентского, пожалованного ему Наполеоном, Талейран слегка пожал плечами и произнес, резко подчеркивая слова:
– Что вы хотите, любезный князь! Республика – невозможность. Регентство, Бернадотт – интрига. Одни Бурбоны – принцип. А русский император – сама законность. Но, однако, я хотел бы видеть его величество.
– К сожалению, монсеньор, этого нельзя, – холодно ответил князь, – его величество решительно приказал не нарушать его одиночества.
На подвижном лице Талейрана промелькнула мгновенная тревога, но он сейчас же овладел собой,
– В таком случае до завтра, – сказал он и, непринужденно поклонившись, заковылял к двери.
Волконский снова вернулся к государю, а Пронский подошел к Левону.
Левон только теперь обратил внимание, какой измученный, больной вид имел князь.
– Вы нездоровы, князь? – невольно спросил он.
Болезненная улыбка пробежала по лицу князя.
– Нет, – ответил он, – благодарю вас. Я только очень устал. Но, кажется, теперь уже все кончено. Государь потребовал от Наполеона безусловного отречения за всю династию. Я до сих пор не могу опомниться.
– Да, – задумчиво сказал Левон, – даже не верится.
Но, несмотря на слова князя, Левону казалось, что он поглощен совсем иными мыслями и чувствами. Усталый взор князя безучастно скользил по комнате, на бледном лице лежала печать страдания.
Разговор прервался. Из кабинета вышел Волконский.
– Не знаю, придется ли сегодня отдыхать, – заметил он. – До свидания, князь.
Он пожал Левону руку, Пронский тоже, и оба вышли.
В мыслях Левона был настоящий хаос. Ему казалось, что сама судьба глянула ему в глаза. Страшная, неотвратимая!.. Его нет… Его – владыки Запада, наследника Карла Великого. Разве это может быть? Кто же заполнит пустоту, которую он оставит в мире? И никогда Наполеон не казался ему более великим, чем в эти дни, когда его покидали люди, вознесенные им, его друзья и братья по оружию…
Левон подошел к окну и откинул портьеру. Над садом, окружавшим дворец Талейрана, уже розовело небо…
На другой день после этой памятной ночи барон Остен – Сакен издал приказ:
«Государь император уверен и надеется, что ни один из русских офицеров в противность церковного постановления во все время в продолжение Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем войскам даю знать. А кто явится из русских на спектакль, о том будет известно его императорскому величеству».
Государь говел. Говели войска. Париж затих.
Через несколько дней парижские газеты оповестили население, что бывший император Наполеон подписал отречение за себя и за своего сына и что русский император одобрил проект конституции, предусматривающей возвращение Бурбонов. Бывшему императору Франции предоставлялся остров Эльба и был оставлен титул императора.
Долгая упорная борьба старого порядка против нового казалась конченной. Защитникам феодальной Европы казалось, что последний призрак пламенной революции сошел в вечность со сцены всемирной истории – в лице Наполеона.
Возвращение Бурбонов, казалось, ликвидировало революцию.
Друзья уже жили в новом отеле, где все дышало изысканной роскошью, где художники, по желанию владельца, сумели соединить стиль Людовиков со стилем империи. Чудесный сад окружал отель, и долгими вечерами Новиков с Бахтеевым бродили по его аллеям. Новиков вслух мечтал о предстоящей в России новой деятельности, о ее возрождении, о своем личном счастье. Мечты о личном счастье давно оставили Левона, но часто он вспыхивал жаждой дела, борьбы, и тогда жизнь не казалась ему пустой и бесплодной. Со дня на день ждали они приезда своих дорогих гостей – Новиков с восторгом, Левон в предчувствии новых, страданий. Иногда ему хотелось, чтобы какое‑нибудь неожиданное событие вновь изменило покойное течение жизни, снова вспыхнула бы война с ее опасностями, тревогами, бурями…
Новиков часто говорил о Монтрозе и с нетерпением ожидал от него известий. Наконец он получил от него записку, в которой шевалье приглашал его и князя на собрание и прибавлял, что, если они найдут нужным, могут привести с собой и своих друзей. Данила Иванович показал это письмо Левону, и они оба решили, что Зарницын будет рад побывать среди новых людей, а Грише прямо необходимо познакомиться с еще чуждыми ему идеями. Семен Гаврилович очень охотно согласился пойти, хотя был очень удивлен, узнав, что его друзья принадлежат к обществу масонов, а Гриша прямо пришел в восторг при одном слове» тайное общество».
В назначенный день и час друзья отправились по указанному адресу. Это было довольно далеко, на одной из улиц старого Парижа. Небольшой дом старинной архитектуры ютился среди просторного сада.
Был уже поздний вечер, и на улицах царила тишина. Они вошли в калитку, прошли по широкой аллее и вошли в слабо освещенный вестибюль. Молчаливые лакеи помогли им раздеться и указали дорогу.
В большой зале, убранной со старой роскошью, было уже многолюдно. Тяжелые портьеры наглухо закрывали окна, не пропуская света ярко освещенной залы. В конце залы было возвышение, похожее на кафедру. Новиков и Бахтеев, оглядевшись, узнали многих своих знакомых. Тут были и Датель, и Роховский, и Батурин, и, что особенно поразило их, князь Пронский, и много еще знакомых гвардейцев.
Они шли по залу, дружески здороваясь со знакомыми.
Но их удивление достигло предела, когда навстречу им из угла залы поднялся Курт.
– Не ожидали? – с улыбкой спросил он. – Я только вчера прибыл в Париж, с резервом. Какие перемены со времени нашей встречи! Какие сведения имеете вы, Новиков, о моей сестрице Герте? – обратился он к Даниле Ивановичу. – Я знаю, как на вас с ней предательски напали наши теперешние дорогие друзья…
– Откуда вы это знаете? – удивился Новиков.
– Ну, в доме шевалье надо привыкать к чудесам, – засмеялся Курт. – Однако я узнал об этом очень просто, – добавил он, – к нам по дороге пристал длинный Ганс, ухитрившийся бежать из плена. Он был отправлен в Кюстрин на Одере. Оттуда и бежал.
– Как я рад! – воскликнул Новиков. – Пусть непременно придет ко мне. Он скоро увидит фрейлейн Герту.
И Новиков рассказал, как он нашел Герту.
– Меня несколько тревожит, – закончил он, – что я сейчас не имею никаких сведений о них. Но, во всяком случае, они в безопасности и хотели следовать за армией. Значит, должны приехать в Париж.
– Ну, слава Богу, – с облегчением произнес Курт, – я очень люблю маленькую Герту. Увы, это последние женщины Пруссии – их так немного, что они даже не похожи на своих соплеменниц.
Эти слова он произнес с искренним чувством.
Гриша смотрел вокруг себя блестящими глазами.
Большинство офицеров было в штатских фраках ввиду приказания государя, отданного во избежание возможных столкновений между офицерами и населением. Во всех углах велись оживленные разговоры. Он слышал, как блестящий семеновец Роховский взволнованно говорил:
– Нас мало, но к нам придут другие. Пора танцев, балов, острых слов прошла! С цветущих берегов Луары и Гаронны мы принесем на родину новые идеи гражданственности, свободы, прав человека! Разорение, истощение, нищета России, рабство ее народа должны обратить на себя внимание правительства, и мы будем первыми работниками в деле обновления родины…
Переходя от группы к группе, Гриша слышал те же разговоры. Павел Иванович Датель, адъютант Витгенштейна, развивал целую программу деятельности.
– Прежде всего надо учиться, – говорил он. – Не стыдно ли, что многие из нас только впервые услышали здесь слова: конституция, права человека, гласность! Какие чиновники ведают у нас делами внутреннего управления? Безграмотные, невежественные люди! Мы должны идти им на смену, занимать их места, как бы ничтожны они ни были… Это мирный труд, мирная работа. В глуши своих деревень мы можем проводить в жизнь принципы свободы и облегчать рабство, если нам не позволяют уничтожать его у себя. В своих полках мы изгоним шпицрутены! И у кого повернется язык говорить теперь о телесных наказаниях этих героев, на наших глазах совершивших нечеловеческие подвиги…
