— Ну, погоди, посол, недолго осталось тебе жить!
Не прошло и часа, как в посольство прибыл незнакомый путник в лисьей шапке и волчьей шубе. Назвался Абагаем.
Абагай поведал им историю о том, как султан Батыр, возвращаясь из похода, спас русский караван от разбойника Бактыбая...
Абагай удалился так же поспешно, как и явился.
Тевкелев обдумал все, что рассказал ему казах, и решил: султан Батыр недаром бьет себя в грудь, выставляя себя спасителем русских. Что-то не похож он на спасителя. Важно, что он вернулся из своего странного похода и что теперь легче будет следить за ним.
На следующий день в юрту к Тевкелеву пожаловали гости. Были среди них Абулхаир, Букенбай и Батыр, ступавший как-то робко и неуверенно.
Первым заговорил Абулхаир, который утратил свое спокойствие и на этот раз даже не пытался скрыть негодования.
— Ограблен русский караван. Нарушена наша клятва русской императрице. Впору хоть сквозь землю провалиться! — выпалил он отрывисто. — Не зря в народе бытует мудрость: один катышок навоза может испортить целый бурдюк масла. Из-за какого-то негодяя с алчным сердцем и ненасытными глазами все мы обречены на справедливый гнев ее величества царицы! — каждое свое слово Абулхаир произносил так, словно выстреливал им в своих врагов — напористо, зло, со скрытой угрозой.
Букенбай сидел с опущенной головой, пряча глаза от стыда. Все косились на Батыра.
Тевкелев был доволен: значит, они побаиваются русской императрицы, сознают, что может наступить расплата, неминуемая и жестокая. Что ж, это хорошо, когда кто-то чувствует свою вину и ответственность за нее. Но сейчас лучше не пугать их. Надо слегка успокоить их.
— Великая государыня наша милостива. Она не наказывает невиновных. И на этот раз она повелит прежде всего выявить истинных виновников, а потом уж станет чинить над ними суд. Я, и вы это знаете, хан, никогда не сомневался в вашей честности и преданности. Не тревожьтесь понапрасну! — обратился Тевкелев к Абулхаиру.
Хан поднес к груди правую руку и молча, скрывая волнение, поклонился. Тут Батыр попытался было раскрыть рот, но его опередил Букенбай:
— О аллах! Каким бы отчаянным разбойником ни был Бактыбай, он все равно не осмелился бы напасть со своим небольшим отрядом на султана с двухтысячным войском! Чепуха это, никогда не поверю! Скажи лучше прямо, Батыр, что не очень-то ты стремился остановить Бактыбая.
Батыр принялся клясться и божиться, что не виноват, и действовал он из самых что ни на есть благородных побуждений, и если бы не он... Султан чуть не бил себя в грудь и все говорил, говорил, повторяя одно и то же:
— Если я взял хоть ломаный грош из этого каравана, пусть пропадет все мое добро! Все до нитки! Я же... ведь я же...
Казахи по-прежнему слушали Батыра с суровыми лицами.
Тевкелев почел за благо вмешаться и попытался в обтекаемых выражениях успокоить Батыра.
— Господин посол, я только тогда смогу быть спокоен, когда вы сообщите государыне-царице, что я не таю в своем сердце ни капли зла, — голос Батыра звучал умоляюще. — Казахи дошли до крайности — они лишились всех базаров и потому готовы польститься на любую тряпку. В таком положении они ни за что не согласятся упустить добычу, которую, можно сказать, сам бог послал им. Народ наш привык к барымте, это у него в крови. Когда все казахи примут российское подданство, многое изменится. Степняки наши со временем привыкнут к порядку. — Батыр старался еще больше смягчить Тевкелева и разжалобить Абулхаира и Букенбая.
— Хорошо, хорошо, султан, я так и доложу государыне! — произнес Тевкелев с легким раздражением, давая понять, что с этим покончено.
Казахи вздохнули с облегчением и, возбужденные и радостные, заговорили все разом:
— Есть, господин посол, у нашего народа праздник, которого ждет с одинаковым нетерпением и богатый и бедный. Курбан-айт называется. Завтра канун праздника — шек, а послезавтра — айт. Приглашаем вас, пожалуйте, разделите с нами наш праздник!
— Кстати, — кивнул с лукавой улыбкой в сторону Букенбая хан, — жена батыра родила ему еще одного сына. Он собирается отметить великую свою радость одновременно с айтом.
Посол вручил Букенбаю подарки для его жены и сына.
***
И вправду у казахов нет праздника более радостного, чем айт.
Жители разных аулов ездят друг к другу, чтобы поздравить, наряжаются в самые лучшие свои одежды, садятся на самых быстрых коней и мощных верблюдов.
Даже самый бедный из бедняков может в этот день открывать без опаски двери сорока домов. Да что там может — должен! Его всюду приветят. Каждая юрта выставляет напоказ самые ценные и дорогие свои вещи. На торе водружают вешалку, а на ней развешивают самую красивую одежду и самые ценные меха. Люди извлекают из тюков и сундуков самые заветные, самые любимые вещи и раскладывают их на всеобщее обозрение. С раннего утра до поздней ночи у каждой юрты кипят котлы и люди ходят друг к другу в гости, угощаются, пируют. В народе считается: если котел твой не будет полным в айт, достаток твой пойдет на убыль. Если вещи твои не увидят чужие глаза, они могут пропасть, сгинуть без пользы.
Тевкелев и другие люди из посольства побывали в нескольких аулах. Нагостились, насмотрелись и наслушались всего столько, что долго находились под впечатлением увиденного.
А казахи все вздыхали, все сетовали, что нынешний айт — уже не тот, что раньше. Какими айты были в прежние времена, когда они обитали у Каратау! В те счастливые для казахов времена степь превращалась в разноцветное волнующееся море — такими нарядными были мужчины и женщины, направляющиеся на праздник. На каждом песчаном гребне белизной сияли юрты, за которыми было тесно от коней, всюду горели костры от котлов разносились соблазнительные запахи. А вешалки ставились даже между юртами. И чего не было на тех вешалках! Дорогие ковры, одежда из шелка, бархата, сукна и ярких ситцев, шубы и шапки из соболя, енота, ондатры, куницы, лисы... За аулами устраивали качели — алтыбакан для молодежи, и степь наполнялась веселым смехом, звонкими песнями. Аксакалы делились воспоминаниями, шумели, молодели на глазах.
«Это теперь, — говорили Тевкелеву казахи, — мы прячемся, пригибаем головы среди барханов. А в былые времена мы стремились повыше забраться, на холмы, чтобы нас издалека можно было заметить. Заметить и пожаловать к нам в гости. Аулы с аулами, роды с родами, улусы с улусами соперничали в эти дни в убранстве и торжественности. Ораторы состязались в красноречии, борцы в силе и ловкости, острословы в остроумии и шутках. Никто не глядел, не допытывался, кто из какого жуза все были в день айта братьями. Становились роднее родных. А какие песни звучали на празднике! Какие песни! Лаская слух, задорные мелодии Старшего жуза сливались, сплетались с задушевными мелодиями Среднего жуза. В этот сладостный напев врывались горькие, печальные и яростные напевы сказителей из Младшего жуза, и пылавшие радостным румянцем лица слушателей тускнели, глаза начинали гореть гневной силой».
А когда казахи садились за единый, общий праздничный дастархан, расстилавшийся для всех трех жузов, казалось, что они все сыновья одной матери. Разведи их, разметай их судьба по сторонам, сразу, казалось, утратят они свою гордую силу, сияющую красоту, торжественное великолепие. Да-а-а, сыновья одной матери, братья... И если они, казалось, покинут друг друга, разлучатся, поссорятся, тот, кто вчера на миру был щедрым, с открытой и широкой душой человеком, превратится в робкого и безвольного человека, а ловкий и находчивый краснобай, из слов вязавший узлы и кружева, — в надоедливого болтуна, попусту томящего свои челюсти. Храбрый и отважный джигит обернется скандалистом, задирающим в пустой злобе всех подряд...
«Разве нынче айт настоящий, каким ему положено быть? — вздыхали аксакалы. — Казахи хороши, когда в битве их знамена — знамена трех жузов — реют рядом, когда с байги приходят вместе три скакуна, когда за дастарханом собираются певцы, музыканты и острословы всей земли казахской! Нынешний айт лишь по названию айт! Эх, — вздыхали старики еще печальнее и горестнее, — вернутся ли, настанут ли когда-нибудь опять времена единства, братства и благоденствия нашего?»
Однако, как ни расписывали казахи прелести прежних своих айтов, как ни умаляли достоинства настоящих, русским и башкирам все равно было интересно побывать на любимом празднике степняков. Они на все смотрели с жадным любопытством, как на диковинку.
Громче и охотнее всех выражал свой восторг Сергей Костюков. В какую бы юрту ни вошел, из какой бы ни вышел, он не переставал восхищаться:
— Господи, вы видели, какое великолепие, какое богатство красок! Прямо-таки буйство красок! Как любят, оказывается, эти кочевники красоту, как ее чувствуют!
От Сергея ни на шаг не отставал Сидор Цапаев, только он, будучи потомком не ученых, а крестьян, выражал свои чувства иначе:
