Лёжа на полке, Аким то читал Брюсова, единственный томик коего, по его просьбе, отыскала в чемодане Ольга, то газеты, что покупали на вокзалах санитары.
Но чаще глядел в окно и думал… О войне, о товарищах, которых никогда не увидит, и о том, что ждёт его впереди.
Ольга, как могла, отвлекала от грустных раздумий, меняя повязки на груди и обрабатывая медикаментами заживающую рану.
Аким стал реже вспоминать Натали… Он сам не понимал, отчего. То ли оттого, что рядом всё время видел Ольгу, то ли оттого, что Натали осталась там, далеко, где кровь, смерть и потери…
Поезд, подёргавшись и поскрипев суставами, замер на станции Паламошинное.
Перед Акимом так ярко предстал в памяти Гришка Зерендорф и его слова, что после войны посетим в Петербурге музей с мамонтом и вспомним станцию Паламошинное, что защемило сердце, а на глазах выступили слёзы.
— Рана ноет? — разволновалась, наведавшая его в этот момент Ольга.
— Да нет, всё нормально, — ответил он, подумав: «Не скажешь же ей, что сердце ноет… Не такая она мне близкая, чтоб душу раскрывать… А вот Натали бы открыл…», — чтоб отвлечься, лёг на спину и поднял к глазам газету: «В сражении у Шахе, японцам удалось не только остановить наше наступление, но и отбросить на исходные позиции…». Пробежал глазами другую заметку «Огонь стрелков столь силён и беспрерывен, что деревянные части винтовок у ствола — накладки, тлели и загорались, а сами стволы накалялись до такой степени, что их приходилось поливать водой, чтоб иметь возможность держать в руках», прочёл он.
«Что пулемёты поливали, знаю… Кто это у нас такой сочинитель? Ага. Краснов. Как ещё не написал, что стволы накалялись, и солдаты, балуясь, придавали им любую форму, от круга до змейки», — хмыкнул он, обрадовав вновь подошедшую Ольгу.
— Я тебе покушать принесла.
— Да не хочется.
— Надо, Аким, — принялась кормить его.
Постепенно Рубанов стал привыкать к ней и даже скучать, если долго не приходила.
Поев, почитал про мутные глаза, бескровные губы и серо–зелёные лица солдат после боя.
«Может, Краснов мой китель увидел, вот и возникли ассоциации с лицами солдат», — отложил газету и раскрыл томик Брюсова.
Когда показались пригороды Петербурга, от волнения стал цитировать не Брюсова, а Пушкина, с его банальным «Мороз и солнце, день чудесный…».
«Но Зерендорф теперь спит так крепко, что не разбудишь», — вспомнил, как ехали на войну.
Состав медленно полз вдоль перрона. Лязгнув и подёргавшись, остановился у поблёкшей рекламы папирос «Белый генерал» Скобелев», под которой, бледные от волнения, всматривались в окна вагонов его родители.
«Мама′ не изменилась, а отец состарился», — скрипнул зубами, сдерживая не прошеные слёзы, и по привычке стал себя отвлекать, подумав, что шоколадного грязнулю увидел бы с большей радостью, нежели героя туркестанских походов.
— Да уберите вы носилки, — громче, чем надо, крикнул двум поддатым уже санитарам. — Своими ногами выйду.
Накинув на плечи, с помощью Ольги, солдатскую шинель, подаренную полковником Яблочкиным, держась за поручни, осторожно выбрался из вагона и заковылял в сторону родителей.
Ирина Аркадьевна, дрожа руками от нервов, глядела в другую сторону, а отец — на окна вагона.
— Мама, — на русский манер, с ударением на первом слоге, не произнёс, а прошептал Аким, потому что горло неожиданно пересохло, и он не мог говорить.
Но мать услышала бы его, если бы он позвал её, просто пошевелив губами.
Повернув к нему мокрое от слёз лицо, и не произнося ни слова, с немым криком в глазах, как могут кричать только матери, встретившие хоть раненого, но живого сына, шагнула, обхватив руками шею, и забилась в беззвучном плаче, прижимая к себе вернувшегося сына…
Сколько раз за прошедшее время она мечтала об этой встрече, и тихо рыдала по ночам, скрывая слёзы от мужа.
Но невозможно утаить от любящего человека мокрые от слёз глаза. Он видел её страдания и жалел её, впервые покаявшись, что отдал сыновей на военную службу.
«Права была жена, — с болью замечая её вздрагивающие плечи, переживал он, — лучше бы в университете учились».
Обернувшись и встретившись взглядом с похудевшим и осунувшемся сыном, сурово сжавшим рот и изо всех сил сдерживающим слёзы, как–то жалостливо, по–старушечьи сморщил лицо и заплакал, медленно подходя к Акиму и обнимая его поверх материнских рук, неловко сбросив при этом шинель, и даже внимания не обратив на украшавшие грудь многочисленные награды.
Какое они имели значение…
Главное — что он ЖИВ…
После объятий, стараясь держаться молодцом и немного, по юношеской глупости, обидевшись, что родители даже словом не обмолвились об орденах, представил вытирающую слёзы Ольгу.
— Мой ангел–хранитель. Ольга Николаевна, — поцеловал ей руку, бросив этим густой румянец на девичьи щёки.
Максим Акимович, склонив голову, последовал его примеру, а Ирина Аркадьевна пригласила, не чинясь, в любое время заходить в гости, на прощание, коснувшись губами её щеки.
— Никакого госпиталя, — наотрез отказалась отпускать сына с доктором. — На дом врача вызову, — глянула, как супруг, подхватив доктора под локоток, отводит в сторону и суёт чего–то в карман.
«Не по–генеральски Максим Акимович себя ведёт, — осудила мужа. — Рявкнул бы на эскулапа…».
Доктор что–то сказал санитару, и тот передал модный кожаный чемодан денщику Антипу.
— Ольга, завтра тебя жду, — помахал Аким счастливо улыбнувшейся сестре милосердия, чем вызвал ревность Ирины Аркадьевны.
«Сколь времени мать не видел, а уже какую–то даму домой зовёт», — усаживалась она в карету и тут же, глянув на сына, забыла о глупых мыслях.
«Даже Архип Александрович в форму защитного цвета наряжен, а мы на фоне зелёного гаоляна в белых рубахах и кителях воевали… Так, хватит о войне. Я же в Петербурге», — дошло до него, когда проехал мимо похожей на дворец, своей полковой казармы.
— Давайте немного по городу прокатимся, — попросил родителей.
И с замиранием сердца, оттого, что всё это видит, глядел на арки, мосты и Неву под ними. Любовался великолепными дворцами, и с долей иронии разглядывал дорогие рестораны и дешёвые чайные с доносящимся хриплым «Варягом».
«Явно не городок Бодун», — улыбнулся своим мыслям.
А навстречу рысаки, коляски, кареты… Промаршировал гвардейский батальон. Мальчишки–газетчики на бегу выкрикивали названия газет и заголовки статей. У Фонтанки памятниками вытянулись городовые.
«Музей с мамонтом проехали, — отметил Аким и заиграл желваками на скулах. — Следует привыкать к новой жизни, оставив кровь и войну в прошлом», — подкатили к дому.
Ванятка уже распрягал лошадей, доставив в пролётке Антипа и дорожный чемодан.
Вошедшего Акима торжественно встречали построившиеся в ряд: швейцар Прокопыч, мадам Камилла с Аполлоном, героические Власыч с Пахомычем и повар.
— Звездочёт–то наш, надысь, преставился, — доложила прихромавшая, вся в слезах, кухарка Марфа. — А Даша, — указала на горничную, — с Ваняткой обженилась. А у Герасима Васильевича, вчерась, каша подгорела, — рассмешила всех, кроме покрасневшего повара.
«Ну, старичку–лакею, наверное, сто лет было, — совершенно не испытал к нему жалости Аким, — Зерендорфу бы половину годков отвалил… Следует завтра к его отцу съездить», — тяжело вздохнул он.
Лишь дома Максим Акимович, обратил внимание на ордена.
— А ты храбро воевал, сынок, — чуть наклонясь, разглядывал награды. — Чего это у тебя китель вздорного цвета? — хмыкнул он. — Драгомиров бы осудил, — полностью пришёл в себя, выбросив глупые мысли об университете: «У Георгия, за все годы преподавания, лишь несчастный Станислав на тощей груди висит… И тот, без мечей… Но с чернильницей, — развеселился, радуясь, что рана пустячная, что Аким не посрамил отца, и великий князь Владимир Александрович ещё утрёт свой благородный нос, увидев награды Рубанова–младшего.
Своего брата с чадами и домочадцами, на праздник встречи, к удивлению жены, не пригласил:
«А то начнёт дурь свою либеральную нести, и всё настроение парню испортит».
Перед обедом Аким преподнёс отцу купленную в Бодуне гравюру «Встреча двух императоров».
Матушке подарил записную книжку с оттиском царской короны и серебряный портсигар с вензелем.
— Я же не курю, — рассмеялась она.
— Неважно. Памятная вещь с полей войны. А к нему прилагается сиреневый китель, чтоб Владимир Александрович десять суток губы не впаял, — уселся за стол.
На этот раз повар расстарался на славу, и у него ничего не подгорело.
— Ох, папа′, к сожалению, не сумел довезти до дома китайский самогон «ханшин», — поднял рюмку с шустовским коньяком Аким. — Вку–у–ус… При мама' не стану говорить.
— Молодым офицерам алкоголь трудно до дома довезти, — солидно рассуждал Максим Акимович, отведав напитка. — А вот один знакомый генерал.., не Драгомиров, — уточнил для супруги, — тот тоже из Киева ничего довезти не успевает, презентовал мне коньячок акционерного общества С. С. Тамазова, что в Кизляре… Сумел оттуда доставить.
