Филипп понял, что государь не даст ему покоя на его дворе, потому вдруг принял решение съехать с митрополии, но сан с себя не складывать, потому как дал клятву. Хотел укрыться в ближайшем монастыре, но его опередил царский духовник Евстафий. Тот метнулся по подмосковным обителям, грозя всяческими карами игуменам, если пригреют у себя непокорного митрополита. И только малая обитель Николы Старого всё же приняла неугодного царю Филиппа.
А царь всё продолжал беззаконие. В один из летних дней царевич возглавил облаву, проводимую по московским дворам. Искали не татей или фёдоровских слуг, из домов вытаскивали женщин и девушек. Крик стоял немолчный, ведь их связанными кидали на возы и с криками «Гойда! Гойда!» куда-то везли. К утру из Москвы в лес было вывезено четыре сотни красавиц, на которых как на врага походом пошёл сам Иван Васильевич с тысячей своих головорезов.
Из привезённых красавиц отобрали нескольких особо приглянувшихся государю и царевичу, остальных поделили между опричниками. Надругались над всеми и не по разу. Женщины кричали, сопротивлялись, кусались, некоторые попросту умерли от невиданного позора и страха перед кромешниками. К утру оставшихся в живых развезли по домам всё с тем же гиканьем и криками. Жить опозоренными большинство из них просто не смогли, в Москве разом осиротели, оставшись без матерей, множество детей. Родители оплакивали своих красивых дочерей, мужья жён, дети матерей. Царь с царевичем и их кромешниками развлекались...
28 июля в Москве ещё ничто не напоминало, что лето когда-то закончится. Но не до тёплых деньков было москвичам. Страх сковал людские души. Все потянулись в церкви усиленно молиться об избавлении от творящегося кошмара. Митрополит служил в Новодевичьем монастыре в честь иконы Смоленской Богоматери, Одигитрии. Неожиданно явился государь со своей свитой, чтобы участвовать в крестном ходе. Что мог сказать Филипп? Молиться не запретишь, и крестный ход не отменишь...
Государь со своей сворой в чёрном, как монахи, на головах высокие чёрные шлыки, точно у инквизиции. При словах митрополита: «Возвещаю от Бога: мир вам всем, люди добрые!» обнажили головы все, даже государь. Но, окинув взглядом толпу кромешников, Филипп вдруг заметил, что один из опричников стоит в тафье — небольшой шапке. Брови митрополита сурово нахмурились:
— Чтение Слова Божия следует слушать христианам с непокровенной головой! Твой пёс? Усмири его сам!
Иван резко обернулся, но тафьи на голове опричника уже не было.
— Кто таков?! — Глаза государя метали молнии, но опричники загалдели:
— Напраслину возводит митрополит...
— Исправно молимся...
— От митрополита нам никакой ласки, только зло одно...
Нарочно ли это было подстроено или нет, но получилось удачно. Иван Грозный принялся выговаривать уже Филиппу:
— Ты зачем моих верных слуг при всём народе зря порочишь?! Сам не лжец ли?
Филипп едва сдержался, чтобы не ответить резко, помнил только о незавершённом крестном ходе...
На счастье всех, государь не стал дольше лаяться и покинул обитель. Всё притихло, но Филипп не сомневался, что Иван затеял что-нибудь другое, и был прав.
Против Ивана Фёдорова доказательств вины, кроме писем Сигизмунда и слов Владимира Старицкого, найти не удавалось. Просто из подозрений казнить его государь не мог, слишком авторитетен боярин. Но душа уже не принимала одной мысли о том, что боярин Фёдоров жив, пусть даже ограбленный царём до нитки.
И в сентябре государь вдруг повелел вернуть боярина из Коломны, куда тот был сослан с семьёй и без всяких средств.
Фёдоров ехал и даже не гадал, что его ждёт. Чего уж тут гадать, мало государю его покорности, мало всех денег и ценностей, которые отобрал, жизнь, видно, подавай. Боярин уже стар, ему ничего не надо, только душа болела за родных, которым тоже не позавидуешь, коли казнят г лаву семьи. Сам он был готов ко всему.
Но государь принял на удивление ласково, точно старого доброго друга. Приобнял, повёл по палате с собой. Фёдоров шёл ни жив ни мёртв, не зная, чего ждать дальше. Смертушки боялся, а тут вон как повернуло...
Но дальше началось то, что сразу подсказало боярину — не зря ждал, не зря боялся. Иван Васильевич провёл его до самого трона и вдруг велел слугам надеть на старика царские бармы, шапку Мономаха и дать в руки скипетр. Что было делать? Сопротивляться? Когда нарядили, Иван вдруг усмехнулся:
— Думаешь, царём сладко быть? Сядь-ка, посиди на моём месте.
А сам вдруг обнажил перед боярином голову, встал на колени, отвесил поклон ниже некуда:
— Теперь ты возымел, что хотел, стал государем московским. Чего же ты? Радуйся, наслаждайся своим владычеством!
Бедный Фёдоров молча сидел, не чуя под собой и трона. Глаза Ивана Грозного зло сверкнули:
— Да только я тебя волен на престол посадить, я тебя и уберу!
Откуда в руке государя взялся большой нож, не понял никто. Даже сам боярин не успел углядеть, как выхватил его из складок одежды Иван Васильевич. В следующее мгновение боярин был попросту проткнут насквозь, потом ещё и ещё раз! Он не крикнул, кровь, вырываясь изо рта, заливала всё вокруг — одежду, царские бармы, трон, даже шапку Мономаха, покатившуюся с его головы вниз.
Но царю было всё равно, он исступлённо кричал, чтобы всё тоже поразили бедного боярина! Сколько раз клинки присутствующих пронзили тело Фёдорова, никто не считал, только его рёбра не выдержали и внутренности попросту вывалились наружу.
Государь стоял посреди палаты, забрызганный кровью, с безумными глазами и пеной у рта. Удовлетворившись видом истерзанного конюшего, он махнул рукой с ножом:
— Вытащить на площадь, пусть валяется!
С ножа в его руке в сторону полетели капли крови, но никто не обратил внимания, её было слишком много вокруг. Царь обернулся и добавил:
— И всех его выродков туда же!
Опричники воспряли духом — никуда государь уходить не собирается, тот, кто мыслит о монастыре, не устраивает кровавых казней, такое не отмолишь... Тело убитого боярина валялось на площади в навозной куче, на потеху бродячим псам. Собаки растащили его быстро.
Погиб не один Фёдоров, казни прошлись по всем, кто был связан с опальным митрополитом. Боярская дума недосчиталась нескольких своих бояр.
В монастырь Николы Старого на берегу Москвы-реки прибыли странные гонцы. От них шарахались, кажется, не только люди из-за чёрной одежды кромешников и привязанных к сёдлам собачьих голов, но и лошади во дворе. Опричники, весело галдя, хозяевами заехали во двор, но с коней не сходили.
— Эй, — окликнул келаря обители один из незваных гостей, Гришка Ловчиков, — митрополит здесь?
Келарь просто испугался: неужто настал черёд и Филиппа? Да как же так можно, без всякого суда вот этим убивцам над святым отцом издеваться?! Хотел метнуться, закричать Филиппу, чтоб бежал, пока не поздно, но опричник рассмеялся:
— Мы ему подарок от государя привезли!
Филипп, понимавший, что одним своим присутствием может принести беду приютившим его старцам, сам вышел на двор. Если уж суждено погибнуть вот так бесславно, то пусть другие не пострадают.
Завидев высокую фигуру митрополита на крыльце, опричники притихли, от Филиппа веяло такой силой, с которой не могли справиться даже эти одетые во всё чёрное убийцы. Опомнившись, Гришка Ловчиков швырнул под ноги митрополиту кожаный мешок:
— Вот царский подарок! Понравится ли?
Филипп уже понял, что в мешке что-то страшное. Он с трудом, но не подавая виду, что тяжело, наклонился, медленно и осторожно развязал завязки. Опричники вытянули шеи, всем хотелось увидеть ужас на лице митрополита. В мешке была отсечённая голова его троюродного брата боярина Михаила Ивановича Колычева!
На мгновение в глазах Филиппа погас свет. Ярко светило солнце, пели птички, где-то заливисто лаяла собака, от реки доносились голоса мальчишек, дразнивших щенка, но стало темно.
— Господи! Помоги вынести всё!
Ничего не увидели на лице митрополита опричники, не получили ожидаемого удовольствия. Филипп всего на мгновение, стоившее ему многих седых волос и сильной боли в груди, замер и тут же выпрямился, без содрогания держа в руках отрубленную голову родственника. Поднял её, чтобы видели все, не только любопытствующие опричники, но и сбежавшиеся старцы и служки, и, благословив убиенного, вдруг протянул голову Ловчикову:
— Верни государю.
Кромешник шарахнулся в сторону, точно в руке митрополита была не голова, а змея с сотней жал сразу. Филипп грустно усмехнулся:
— Чего ж ты? Отрубал — не боялся, вёз — не боялся, а тут трусишь?
И глянул на Ловчикова, точно на покойника. По лицу опричника разлилась мертвенная бледность. Филипп всё так же спокойно положил голову обратно в мешок и завязал его. Пришлось мешок взять. Со двора обители кромешники уезжали уже молча, опустив свои головы.
