И Теодор поднялся туда. На пустынной теперь поляне земля истоптана, и на ней четко отпечатались следы человеческих ног — наверняка здесь толпилось человек двадцать; сломанные ветки соседних кустарников свидетельствуют о волнении тех, кто не выступал с речами, а держался в стороне от места, освещенного факелами. Сильно обгоревший факел, возле которого стоял ночью человек с Каирской улицы, подтверждал смутные воспоминания. Пониже, на глинистом откосе крутого ската, уходившего в чащу кустарника, оказался уступ, и на нем сохранился продолговатый отпечаток человеческого тела, — несомненно, тут и лежал притаившийся зритель, примяв прошлогодние опавшие листья, переломав веточки. Итак, это было здесь. Теодор закрыл глаза, чтобы лучше увидеть то, что происходило, чтобы все вспомнить. Он старался воскресить исчезнувшие из памяти слова. Они возрождались не сразу, как-то случайно, сталкивались, переплетались, невозможно было вспомнить, кто и что говорил. Теодор восстанавливал ночную сцену вроде того, как делают набор с иностранного текста, плохо зная язык оригинала, — подбирают литеры одну к другой, не понимая смысла слов. На колокольне пробило семь часов. Здесь, под кустарниками, тоже цвели подснежники, пробиваясь сквозь вездесущий ковер плюща, а кое-где из-под бурой щетины прошлогодней травы зеленела пучками молодая крапива. Мушкетер безотчетно отломал от куста ветку с желтенькими распускающимися цветочками и небрежно помахивал ею, как хлыстом. Вот Теодор уже на середине поляны. Откуда здесь беловатый пепел? С места скрещения дорожек под высокими соснами виден был пологий спуск к долине, затянутой низкой пеленой тумана. А с другой стороны — круча, нависающая почти что над самой дорогой в Кале, которая идет из Пуа направо и поднимается в гору.
Все теперь ясно. Ни к чему дольше мешкать тут. Жерико пошел по одной из дорожек, лучами расходившихся от полянки, — она огибала кладбище, потом выводила к небольшой площади перед церковью и к дороге, обсаженной вязами, так что ему и не понадобилось карабкаться по каменной осыпи и пролезать через брешь в крепостной стене. Значит, все это было на самом деле? Это не фантазия?
Внизу запела труба. Надо торопиться. Слышен сигнал: «По коням!» И вдруг Теодору стало обидно, что он не увидел утром Софи — она еще спала. Фирмен куда-то исчез. Ну а тот, другой?.. Странное дело, но после ночной прогулки мушкетеру Жерико хотелось поговорить с Бернаром. О чем? О политике? О любви? Может быть, и о том и о другом… Дождь идет, чувствуется весна. Деревья с перепутанной гривой тонких ветвей стоят, словно растрепанные мальчишки, и клонят тихонько голову на плечо нежного серого неба, над полями, светлыми от прошлогоднего жнивья, и над густой чернотою весенней пашни.
По правде сказать, выступать еще и не думают. Принцы прибыли, но, видимо, королевская гвардия следует за ними не спеша: ведь от Гранвилье до Пуа только три лье, даже пешком и то большая часть войска могла бы добраться сюда часам к восьми, к четверти девятого… Мушкетеров выстроили для встречи графа Артуа и герцога Беррийского, но, пропустив их поезд, кавалерия так и осталась на площади. Лошадям не стоялось, они нетерпеливо били копытом о мостовую… Так прошел час… час с четвертью… Теодор видел, как в направлении Абвиля проехал черный фургон, запряженный белыми лошадьми, и в человеке, сидевшем на козлах под зеленым брезентовым верхом, он как будто узнал Бернара. Ну вот, последняя возможность поговорить упущена, и совершенно зря. Экая глупость! Впрочем, что ему за польза от разговора с этим сердцеедом? Пускай себе едет за пряжей для деревенских ткачей. Вези, голубчик, мотки пряжи, устраивай проездом заговоры и мечтай о своей Софи! Мы с тобою принадлежим к двум разным мирам, больше никогда дороги наши не встретятся.
Вот показались наконец гренадеры Ларошжаклена, идут пешком гвардейцы королевского конвоя, а за ними конная рота, — во всяком случае, то, что осталось от нее. Стоит взглянуть на эти подразделения, и можно уже не спрашивать, почему им понадобилось целых три часа, чтобы пройти расстояние в три лье. Со дня на день положение ухудшается, лошади истощены, все больше всадников спешивается и шагает по дороге, ведя лошадь в поводу. А обоз разросся до бесконечности. За военными фургонами тянутся реквизированные экипажи, в которых везут больных, покалеченных и каких-то старцев в мундирах вперемешку с юными лицеистами, бежавшими из столицы; едут сотни колясок и битком набитых карет, в которых восседают дамы с детьми, с собачками и слугами; на дороге то и дело происходят несчастные случаи, дамы падают в обморок, и знакомые офицеры, их друзья, садятся к ним в экипаж… Лакеи идут пешком и ведут по две, по три лошади каждый, а хозяева едут в каретах. Тут же тащились и экипажи господ офицеров королевского конвоя, легкой кавалерии, королевской жандармерии, дворцовой стражи и Швейцарской сотни (больше двадцати экипажей для одной только Швейцарской сотни), и так далее, и так далее; о дисциплине и помину не было, кучера все пытались разыскать своих хозяев, не имея, однако, ни малейшего представления, где те находятся, — впереди или сзади, в эскорте принцев, в авангарде или среди отставших. Пешеходов приводил в отчаяние дождь, они поминутно останавливались; когда проходили через деревни, доброй половине этого полчища неизменно что-нибудь требовалось. Завидев вывеску башмачника, нежданные покупатели заставляли подмастерьев отпереть мастерскую, хотя хозяин еще спал, и примеряли заготовленные сапоги и башмаки. Иные заходили просто так, чтобы укрыться от дождя. Те, кто не успел подкрепиться перед выступлением, осаждали лавки и кабачки, спрашивали в крестьянских домах, нет ли продажной колбасы или хотя бы не слишком черствого хлеба.
Теперь понятно, почему граф Артуа решил уехать за море; из Абвиля, где предполагалось соединиться с королем, он хотел неожиданно повернуть к Дьеппу и, сбив таким маневром преследователей с толку, успеть погрузиться на суда.
В десятом часу утра весь этот беспорядочный караван выступил наконец из Пуа и двинулся по обсаженной высокими вязами дороге, которая шла в гору, огибала кладбище, петляла по лесистому склону холма и вдруг выводила в иную, совсем иную местность — на огромное и до самого горизонта голое плоскогорье. Тут уж нельзя было вырываться вперед, пришлось стягивать всю гвардию, поджидать пеших, экскортировать их, продвигаться под дождем, в непролазной грязи, черепашьим шагом.
* * *
С ума можно сойти! Топчешься на дороге, мокнешь. До чего же противно плестись еле-еле, хоть и знаешь, что лошадь твоя устала от нескольких дней скачки. Да еще Трик, как и предупреждали Теодора, время от времени припадает на ногу, и хотя мушкетеру теперь известно, что это сущее притворство со стороны лошади, и к тому же все предосторожности были приняты и на копыто налеплен своего рода пластырь из жирной глины, — все-таки он нервничал. А тут еще на бесконечных остановках россказни соседей… на кого угодно подействует… Ну, пусть человек и не поддается всеобщей истерии, а все-таки…
Со вчерашнего дня все говорили о кавалерии Эксельманса, как будто уже видели ее. На самом-то деле никто ее не видел. Но ведь сколько времени твердят: «Она движется за нами по пятам». А тут эта медлительность, эти долгие стоянки и дождь, превратившийся в ливень, — поневоле начнешь думать, что кавалерия вот-вот нагрянет, и оборачиваешься, приподнимаешься на стременах, вглядываешься: что там позади?.. кто приближается?.. Да нет ничего, — вернее, все та же картина: огромная, запрудившая всю дорогу колонна войск, разрезанная на куски, перемешанная с экипажами, измученные, охающие пешеходы, а дальше тянутся, тянутся бесконечной чередой подразделения гвардии. Если неприятель следует за нами «по пятам», что же он до сих пор никак не соберется ухватить нас за эти самые «пяты»? Ничего не понять!
С разрешения командира черных мушкетеров господина де Лагранж граф Леон де Рошешуар, в сопровождении своего верного адъютанта Монпеза, трусит, сколь возможно, рысцой от головы колонны к хвосту, чтобы присоединиться там к герцогу Ришелье, — таков, по крайней мере, предлог. А на самом деле ему хочется проверить, идет ли в обозе его кабриолет: беспокойство возникло после того, как он увидел коляску господина де Растиньяк. Разумеется, в кабриолете сидит слуга, оберегающий саквояж герцога, а также и все состояние Леона де Рошешуар, — во всяком случае, весь наличный его капитал: восемь тысяч франков золотом, уложенных в дорожный несессер, запасное платье и придворный мундир. Но Леон де Рошешуар не очень уверен в кучере: Бертен — человек мало ему известный, нанят совсем недавно, да и вообще это столпотворение — колоссальный соблазн для черни. Пробираясь по дороге, забитой гвардейцами Граммона, он внимательно оглядел скопище военных повозок и офицерских экипажей. Кабриолета здесь не оказалось… здесь тоже царила суматоха, в которой тщетно пытался навести порядок Тони де Рейзе, — ему, несомненно, легче удавалось одерживать победы над дамами, чем справляться с армейским обозом. Леону де Рошешуар вдруг вспомнилось, как лихо веселились военные в Бадене в конце 1813 года, после сражения под Лейпцигом. И он не мог удержаться — рассказал адъютанту, что встречал в Бадене на балах молодых немочек, знавших Тони де Рейзе в Потсдаме в 1807 году. За шесть лет они не позабыли его и, прикрываясь веером, расхваливали его особые достоинства, говоря о них с откровенностью и точностью, редко встречающимися у француженок.
