Будто желая развеять последние сомнения в том, насколько ценным приобретением станет его дочь, папа, отправившись с Чезаре на проверку недавно захваченных замков к северу от Рима, оставил в свое отсутствие заниматься делами Ватикана Лукрецию. Больший шок вызывало лишь то, что кардиналы, поставленные ей в советчики и помощники, казалось, вовсе не были этим шокированы. Она показала себя усердным и осторожным руководителем. Причем не из строгих. Часто можно было услышать, как кардинал Коста, восьмидесятипятилетний ветеран администрации Борджиа, смеется, работая с ней бок о бок. Лукреция словно была создана для таких взаимоотношений. Пусть любовь Александра к дочери выглядела порой почти неестественной, она давала ей ряд преимуществ в мире, где приходилось заключать сделки с могущественными стариками. Казалось, она ничуть не сомневалась, что понравится им, и разумеется, так всегда и происходило.
Посланцы из Феррары с интересом наблюдали за всем происходящим из кулуаров. Их господин и хозяин герцог Эрколе – тоже могущественный старик и привык поступать по-своему. Они даже заключили между собой пари о том, как он поладит со своей невесткой: сумеет ли она очаровать его и сколько пройдет времени прежде, чем он покажет ей зубы.
* * *
Занятые отправкой домой важных отчетов, посланцы Феррары, к счастью, не появились на устроенном Чезаре в конце октября неформальном ужине в его апартаментах в Ватикане. Список гостей был составлен с особым тщанием – только члены семьи и ближайшие друзья, хотя Чезаре и поставил в известность Буркарда, чтобы он на всякий случай был под рукой. Стол, однако, накрыли на куда большее количество гостей. Прямо перед тем, как подали еду, двери распахнулись, и в зал ворвались миловидные, заливающиеся смехом дамы; одеты они были по моде и благоухали, как придворные, но обладали при этом заразительно непосредственными манерами: в городе, полном настоящих профессионалок, эти женщины отлично знали, как доставлять удовольствие. На спинке одного из стульев сидел, покачивая серо-желтым хвостом, попугай и, ко всеобщему одобрению, выкрикивал имя хозяина.
После ужина пришло время женщинам поработать. Кто-то предложил сыграть в каштаны: мужчины разбрасывали их по полу, а женщины пытались собрать зубами. Одежда им порядком мешала, так что желающим выиграть приходилось…
Тут Лукреция решила уйти. Подобные развлечения в доме брата не удивляли ее, но она не для того разбивалась в лепешку, очаровывая послов Феррары, чтобы потом так глупо себя скомпрометировать. Уходя, она поймала на себе взгляд Буркарда. На миг он сбросил с себя маску бюрократического равнодушия.
«Ах, этот человек всех нас ненавидит, – подумала она. – Впрочем, будь я на его месте, то, вероятно, чувствовала бы то же самое».
Она стояла в вестибюле, как вдруг услышала за спиной голос Чезаре:
– Уже уходишь, сестра?
– Зачем ты пригласил меня, Чезаре? – сердито взглянула она на него. – Это неподходящее для меня развлечение.
– Почему же? Что не так с гостями? Все они честные женщины. – В его наглости тоже сквозил гнев. – Они честнее, чем большинство тех шлюх, которых ты обычно видишь при дворе.
– Может, и так, но боюсь, я испорчу свою репутацию, если меня заметят в их компании.
– Что ж, по крайней мере, я добился хоть какой-то реакции. Уж лучше так, чем полное безразличие.
– Ты мне не безразличен, – тихо ответила Лукреция. – У нас обоих полно дел. Ты занят войной, я замужеством. Предстоит многое закончить, прежде чем…
– …прежде чем ты станешь герцогиней Феррары. Да, знаю. Я сдержал свое обещание, сестра. Помнишь? Ты уедешь из Рима. Что бы здесь ни произошло, с тобой все будет в порядке.
– Надеюсь, ты прав.
– И?..
– И я благодарю тебя за это.
– Так, значит, я прощен?
– Валентвааааа… Валентваааааа… – раздались крики попугая, заглушая пронзительный женский смех.
– Скажи, зачем здесь Иоганн Буркард? – спросила она, уходя от ответа. – Ты видел его лицо? На нем ярость и отвращение.
– Буркард? Я подумал, Фьяметте удастся растопить его лед, – засмеялся Чезаре. – Мне нравится видеть, как он возмущен. Знаешь, он все записывает. Все до мельчайших подробностей, в весьма неодобрительном ключе.
– Ах! Тогда нам остается лишь надеяться, что никто никогда не прочтет его оскорбительных записей, иначе нас всех проклянут.
– Напротив, дорогая сестра. Чем больше произвола мы творим, тем лучше. Так люди будут бояться нас, пока мы живы, и не забудут, когда умрем.
* * *
Лукрецию терзал совсем иной страх забвения. За те несколько месяцев, что прошли после возвращения из Непи, Родриго из младенца превратился в бодрого, шумного мальчика. Теперь при встрече он не спешил в ее объятья, а носился вокруг как заведенный. Больше всего на свете он любил, когда за ним бегали по комнате, а стоило поймать его и начать щекотать, визжал от радости и катался по полу. Этот искренний смех воскрешал воспоминания о ее собственном детстве в доме тетушки Адрианы: звуки веселой возни Джоффре и Хуана. Однако ей не удастся увидеть, как Родриго дорастет до их возраста.
– Разумеется, мой сын не поедет со мной в Феррару, – сказала она одному из посланников герцога Эрколе, когда прогуливалась с ним по Ватикану, а рядом резвился ее златокудрый ребенок. – Он будет передан под опеку племяннику моего отца, кардиналу Костенца.
– Герцог будет рад узнать об этом. Уверен, вашего сына окружат заботой. – Посланник остался доволен, что прояснил этот вопрос: указания герцога в отношении мальчика были более чем недвусмысленными.
– Да, несомненно, – сказала она и взъерошила ребенку волосы. Ее глаза заблестели от слез, которые она не пыталась скрыть.
Кто-то посчитал бы все это невероятным везением. Вместо отца с матерью двухлетний мальчик получал титул герцога Сермонета, личный доход в пятнадцать тысяч дукатов и земли – в частности, недавно отобранные папой римским у семьи Колонна в наказание за поддержку Неаполя. Нынче Борджиа вовсю сводили старые счеты.
По мере того как приближался день свадьбы, близился и момент расставания. Вещи уже упаковали, и будет лучше, если он уедет раньше ее.
– Мама! Мама! – Родриго, как обычно, бегал по детской, потом бросился на пол и завизжал.
– Будь хорошим мальчиком, – сказала Лукреция, когда он успокоился и она заключила его в объятия. – Делай все, что велят дядя и учителя. Я буду каждый день писать тебе, а когда ты научишься грамоте, то будешь писать в ответ, хорошо?
Тут одна из его нянечек беззвучно заплакала.
Когда он спросил, куда она едет, Лукреция нарочито небрежно сказала:
– Ах, просто немного поживу в другом городе.
Казалось, ответ удовлетворил его, и когда она крепче обняла малыша, он вырвался и принялся вновь носиться по комнате.
– Еще, мама! Поймай меня снова! – кричал Родриго.
Впервые за много лет Лукреция вспомнила о своей матери, Ваноцце, и задумалась, каково ей было в тот день, когда она в последний раз поцеловала своих детей на прощанье. Но ни одна слеза так и не скатилась по ее щеке.
Расставание с Санчей тоже прошло болезненно. Мир был жесток к ее невестке. Мало того, что она лишилась брата, так еще и ее любимый Неаполь никогда уже не будет прежним. Не в состоянии скрывать свои чувства, Санча так докучала папе римскому, что он отлучил ее от двора. Лукреция попросила его восстановить ее в правах, и поскольку он ни в чем не мог отказать любимой дочери, ему пришлось пойти на уступки.
– По природе своей он не жесток. Ты быстро вернешь его расположение, стоит лишь время от времени одаривать его улыбкой.
– Людям несвойственно улыбаться, если они чувствуют себя как в аду, – мрачно сказала Санча. – Тебе-то легко. Он обожает тебя, и теперь ты уезжаешь. А со мной такого не случится. Мне все это ненавистно.
– Тем не менее тебе здесь жить, и ты должна держаться.
– Хоть бы все они умерли. Я знаю, это твоя семья, но именно так я сейчас чувствую. И не я одна их ненавижу. Ты читала письмо?
– Что за письмо? – Из-за предсвадебных хлопот Лукреция совсем не следила за сплетнями. А может, просто не хотела ни о чем слышать.
– Ах, об этом судачит весь Рим! Письмо адресовано одному из членов семьи Савелли, потерявшему свои земли в прошлом году. Джоффре твердит, это фальшивка, что его написали в Венеции, чтобы настроить всех против папства, но я думаю, что оно настоящее.
– И что в нем говорится?
– Что твои отец и брат разделяют извращенные взгляды турок, что Ватикан полон шлюх, которые танцуют голышом и делают все, чего ни пожелаешь. И что Чезаре убивает любого, кто с ним в чем-то не согласен.
– Я не понимаю, как люди, предпочитающие турецкие традиции, могут держать во дворце шлюх, – мягко сказала Лукреция, но, разумеется, сразу подумала о дневнике Буркарда. – Джоффре прав. Глупая клевета.
– Клевета означает, что говорят неправду. А насчет Чезаре все правда. В письме его сравнивают в жестокости с Калигулой и Нероном. Может, ты не слышала о том, что он сделал с тем мужчиной из Неаполя?
