Большой черный орел кружил высоко в небе, широко раскинув крылья, заслоняя ими висящую в зените колесницу Гелиоса. Его клекот разлетался над землей с помощью эха, отскакивая от скал вместе с осыпающимися камнями и снежными комками. Острый глаз цепко и гордо осматривал ущелье и хребет, и людей, бредущих по снежному насту. Много людей. Потомков неудачника Икара, что вздумал тягаться с ним, — самим орлом, любимцем Зевса.
Ну, и что получили Икар с Дедалом? Мучительную смерть вместо умения летать. Насмешки Олимпийцев вместо од и почетного лавра на светлые головы. Пустые раздутые сплетни, называемые людьми мифами.
А он — орел — как летал, так и летает. Как был свободен, так и остался. Ни кто, даже Олимпийцы, ни когда и не пытались усомниться в его непокорности, в его царственности, в его непогрешимости. Зевс Величайший даже позволил его пра-пра-прадеду умерщвлять Титана, выклевывая его печень.
Одного не мог понять орел.
Почему боги, раздавая существам, не умеющим летать, власть на Земле, отдали море на владычество китам, сушу — львам, небо — орлам, но править над всеми на Земле и водой, и сушей, и небом почему-то поставил этих жалких, не умеющих ни плавать, ни летать, ни даже ходить как все остальные сухопутные на четырех лапах. И при всем при этом они создали этих тварей похожими на самих себя.
Орел краем зрения заметил, что один из двуногих смотрит на него, скалит зубы и что-то бормочет. Гордая птица оскорбилась и, сделав ленивый взмах могучими крылами, полетела на юг к своему гнезду. Жаль. Теперь не пообщаться с Гефестом. Как они дружили когда-то! Хромой божественный кузнец всегда находил, что рассказать царю птиц. Теперь его заменили на земле другие боги. Жестокие и неприступные, не желающие никакого общения ни с кем, ведущие бесконечные войны за власть над людскими душами.
А эти в низу лишь игрушки в их руках.
Солнце слепило глаза нещадно, усиливая свой свет отражением от девственно белого снега вековых ледников. Ветер с вершин нес с собой мельчайшие искрящиеся осколочки льда, которые впивались в лицо и резали кожу до крови. Из снега, то тут, то там, вырастали почерневшие, загорелые от времени, ошлифованные всеми ветрами глыбы скал.
Глаза слезились. Обветренные губы растрескались. Ноги, обтянутые бахилами из комплекта защитного костюма, уже изодранными об острый наст, проваливались по колено, усложняя продвижение. Люди, те, что пока еще могли идти, уже еле передвигались, а те двое, кого несли на самодельных носилках, почти не подавали признаков жизни. Разреженный воздух раздирал легкие. Они не спали уже трое суток, ничего не ели, кроме сухих и твердых армейских галет, а в дополнение ко всему — пронизывающий холод, не смотря на то, что сегодня двадцать первое июня.
От группы осталось меньше половины. Девять человек лежит на стылых камнях там внизу на дне ущелья, на берегу безымянной бурной речушки. Их преследовали. Шли по пятам, след в след. Люди-волки. У них даже на гербе изображена волчица. По другую сторону гор — Дагестан. Там войны нет. Там свои. Уцелевшим необходимо добраться туда как можно скорее, если хотят остаться в живых. Это понимал и противник, стараясь догнать и уничтожить разведчиков.
Казалось, они находились уже на вершине мира, но впечатление портили орлы, то и дело пролетающие над головами, парящие в немыслимой вышине, высматривающие добычу. Утром облако, зацепившееся за вершину, едва не сбило их с пути, правда, к десяти часам оно, подхваченное нисходящими потоками воздуха, лениво уползло вниз к подножью хребта, и солнце снова слепило воспаленные глаза.
Впереди на уступе заснеженным козырьком нависла скала с небольшим гротом. Измотанные спецназовцы, почуяв короткий привал, ускорили шаги. Здесь, хотя бы, можно укрыться от ветра, и свет не так силен, да присесть не помешает.
Один из разведчиков, что нес вторые носилки, присел возле раненого, пощупал пульс на запястье, затем приложил руку к шее.
— Командир, — сказал он охрипшим голосом. — Кажется, Сашка не дышит.
Старший лейтенант Романов, с большим трудом встал на ноги, и скинул казавшийся уже неподъемным ранец. Сиплое дыхание вырывалось из груди с частыми облачками пара. Он шатающейся походкой подошел к носилкам, рухнул на колени, как подкошенный, и, расстегнув окостеневшими пальцами на груди у раненого бушлат и камуфляжную куртку, приложил ухо к тельняшке.
— Все, — произнес командир, с усилием выпрямляясь. — Нас теперь пятеро.
Странно. Ему показалось, что произнесено это было слишком равнодушно.
Он стянул со своей головы вязаную шапку — от взлохмаченных волос пошел пар. Бойцы последовали его примеру. Затем, не вставая с колен, он медленно завалился на спину, вытянул ноги и закрыл глаза.
— Всем отдыхать десять минут, — прошептал он растрескавшимися до крови губами.
Все тело стонало от бесконечной усталости. Он уже не чувствовал пальцев на ногах, понимая, что скорее всего отморозил их. То же самое было и с руками — трехпалые рукавицы и одетые под них шерстяные перчатки мешали нести носилки и он их снял еще в первый же день погони. Голова кружилась, а под опущенными веками, как на экране кинотеатра, проецировались блуждающие пятна и концентрические круги. В висках гремело так, что, казалось, еще чуть-чуть и с гор от этой канонады сойдет лавина.
Больше всего ему докучал его любимый сустав, выбитый во время прыжков с парашютом. Его сейчас выкручивало с такой силой, что командир еле сдерживал стон. Но стонать и ныть нельзя — бойцы пока в него верят. Но стоит сделать не правильный шаг и все, конец его авторитету, а, значит, и всей дисциплине оставшихся членов группы.
Сейчас совершенно не хотелось ни о чем думать. И без того череп раскалывается. Наконец-то изможденное бесконечным бессонным петлянием и кружением в горах тело, получило отдых. Это все, что сейчас было важно, а остальное подождет. Да сейчас он и не командир вовсе. Так. Простой боец такой же, как все. Ему эти дисциплина и ответственность уже в горле стоят застрявшей костью.
На кой хрен ему все это надо: война, стрельба, потери? На кой хрен его вообще понесло в военные? Сидел бы себе ровно на заднице каким-нибудь бухгалтером или чинушей вшивым и в ус бы не дул. А, если экстрима хочется, шел бы в пожарные. Там этого экстрима завались. Нет же. Насмотрелся фильмов об армейской романтике. Вот-вот! Именно фильмов. «В зоне особого внимания», «Ответный ход». Там мужественный и верный долгу лейтенант Тарасов вытворяет чудеса героизма и смекалки. Ну, и загорелся он после просмотра фильмов стать десантником.
И что теперь? Вот она хренова романтика! Вот он хренов героизм! Из пятнадцати человек в группе осталось только четверо пока еще могущих передвигать ноги и один тяжелораненый в довесок. Боеприпасов мало, жратвы почти нет, медикаментов и перевязочных материалов ноль. Если зажмут где-то в горах и придется принимать бой — жопа. А ведь он чует, что на каком-то этапе их все же догонят, и тогда никакой героизм не поможет.
Хоть бы пурга прошла, следы замела. Так ведь везет же, как утопленникам.
Он открыл глаза. Потолок скального козырька поплыл. Стиснув до скрипа зубы, он поднялся, шатаясь, на слабые ноги. Каждая клеточка его тела кричала ему, что она еще не отдохнула, что еще чуточку покоя ей просто необходима, но, пересиливая боль и усталость, командир, подойдя к уступу, с которого открывался отличный обзор, вскинул бинокль.
В паре километров внизу виден отряд преследователей, растянувшийся в две цепочки. «Двигаются довольно-таки умело, — подумалось ему. — Минут через сорок или через час догонят».
— Суки! — вырвалось у него вслух. — Встаем, мужчины. На том свете отоспимся.
Бойцы нехотя зашевелились, начали вставать, поправлять амуницию, мочиться. Один из разведчиков, взглянув на мертвого, спросил:
— Что с Сашкой делать будем?
Командир обернулся, в покрасневших глазах прописались боль и усталость.
— Придется оставить.
— Оставить? — бойцы насторожились.
— Да, оставить, — попытался рыкнуть командир, а получилось, прохрипел. — Сейчас о живых надо думать. Снимите его с носилок и уложите вон там за камнями. Носилки заберем с собой — какие ни есть, а дрова. Скворца потащим поочередно, меняясь. Шевелитесь.
Он отвернулся. В горле застрял колючий комок, обида на самого себя, на свою беспомощность накатила удушливой волной. Какой же из него командир, если своих людей как мусор на пикнике раскидывает направо и налево.
Он опять скрипнул зубами. Хватит нюни распускать, как гимназистка. Они бойцы, а не какие-нибудь барышни кисейные. Есть необходимость, значит, действовать будем соответственно. И плевать — нравится им это или нет. Чуть расслабишь солдат, и трещина неповиновения уйдет за горизонт. А там и до анархии рукой подать. Всякое послабление на войне порождает трусость.
