Марк Ефетов - Игорь-якорь

Всё это было давно — в годы, когда в борьбе и боях нарождалось наше государство. Фронт гражданской войны подходил к городку, и мальчикам не сиделось на уроках, когда рядом со школой татакал пулемёт. А тут ещё на соляных промыслах, что были вблизи города, появилось привидение — тень человека на облаках. Правда, война заслонила таинственное событие на соляной косе.

Но повесть эта не только о войне. В ней рассказано, как мальчик, по прозвищу «Яша — взяла наша», воспитал в себе бесстрашие и спустя много лет, когда стал Яковом Петровичем, это умение не бояться опасности передал своему сыну Игорю — Игорю-якорю.

Какие подвиги совершил Игорь-якорь, вы прочитаете в этой книжке.

Когда я писал повесть, мне казалось, что Игорь-якорь, бесстрашный мальчишка, а затем отчаянно смелый моряк, чудесный товарищ и друг, водит моим пером. Он всегда отличался бесстрашием и тем ещё, что беззаветно любил мать, отца, брата да и всех честных людей на земле. А ведь эти черты заложены в характере многих из нас. У одних качеств этих больше, у других меньше. Надо только развить в себе эту силу, доброту и бесстрашие. Так же как можно укрепить мышцы и стать сильным, можно укрепить волю и стать смелым.

Автор

С тех пор, как люди начали воевать, мальчики убегали в бой — сражаться рядом со взрослыми.

Случилось это и с отцом Игоря Смирнова в те времена, когда отца называли «Яша — взяла наша».

Старший Смирнов был тогда ещё в том возрасте, который иногда называют «от горшка два вершка». Первый класс, палочки-считалочки — вся математика, а русский язык — тоже палочки, только в тетрадке в косую линейку. Малыш ещё, а поди-ка ты, шептал соседу по парте:

— Давай, Миша, на фронт.

В те годы у Яши Смирнова были огневые волосы, точно пожар на голове. Когда он первый раз пошёл в первый класс начального училища, за ним потянулась дворовая кличка «Рыжий». Оно и правда — его нельзя было назвать блондином, не был он и шатеном или там каштановым. Зимой его разлохмаченные волосы были медными, а летом выгорали, и цвет их делался похожим на цвет отчищенного кирпичной крошкой самовара. И кожа Якова меняла цвет, как меняет цвет скумбрия в мере и на берегу. Зимой Яша был белокожим, в начале лета — розово-красным, а к концу лета — коричневым. Но всё равно среди товарищей по двору назывался «Краснокожий брат» или «Рыжий».

Соседом по парте Яши Смирнова был Миша Зиньков, паренёк, который не обогнал ростом Яшу, но по возрасту был на два года старше его. Миша был широк в плечах, большеголов и круглолиц. Вероятно, за эту большую и круглую голову его прозвали «Капуста».

На уроке Яша шептал:

— Так давай, Миша?

— Шо?

— На фронт.

— Куды-и?

— На фронт. Причепимся до товарника — и через станцию.

— А если по шее накостыляют? — спрашивал Миша.

— Хто?

— Ну хоч бы кондуктор.

— Не.

— Шо — не?

— Не накостыляет.

— Молчи, Яша, учитель глядит. Он и до кондуктора даст тебе перцу.

Фронт был тогда русско-германский — война от города, где жили Яша и Миша, далеко.

Но прошло несколько лет, война русско-германская кончилась, а гражданская война подошла к самому городу. Только теперь ребята стали старше и понимали, что не так взрослы, чтобы бежать на войну.

В те годы мальчики играли в индейцев. Яша был предводителем племени «мельничных» — так назывались мальчики с Мельничной улицы, — и вот какое письмо он получил от вождя племени «портовых», где вождём был Миша Зиньков, по прозвищу «Капуста».

Сначала о том, как это письмо дошло к Яше.

Письмо вождя индейского племени, как всегда, было доставлено в почтовой карете, о прибытии которой вождь «мельничных» узнавал по рожку почтальона.

Ту-та-та! Та-та-ту-у! — заливисто пел рожок, оповещая всех вокруг: карета прибыла.

Люди с рваными штанами и дырявыми ботинками в руках шли и бежали к карете, а Яша спешил туда же за письмом от Миши Зинькова.

Карета была тачкой старьёвщика Габдуллы. Это был небольшого росточка, сухой, морщинистым старик с длинной, узкой, очень жиденькой бородкой, которая свешивалась с подбородка на клеёнчатый передник.

Габдулла начинал свой рейс рано утром в порту, проезжая по всем окраинным улицам к дому, где жил Яша Смирнов. Здесь, собственно говоря, город кончался: ещё несколько домов, а за ними пустырь. У каждого дома Габдулла играл на своём рожке, что в переводе на язык слов означало: «Старьё берём!»

Конечно же, Габдулла не знал, что отверстие в задней стенке его старой, рассохшейся тачки используется как почтовый ящик. Рано утром в порту Миша Зиньков закладывал туда письмо Яше, а вечером, когда Габдулла возвращался, вынимал из той же щели ответ от вождя племени «мельничных». Почта эта работала исправно. Вождь племени «портовиков» сообщал, что «большая пирога спустила парус и племя островитян (то есть «портовых») выйдет завтра на бой со своей тыквой. Готовь своих воинов. Бой будет тяжёлый».

После такого письма Яша собирал ребят своего двора и сообщал им, что в порт пришла шаланда с солью и завтра ребята с соляных промыслов вызывают портовую команду на футбольный матч. И главное в этом сообщении было то, что игра будет не тряпичным мячом, а настоящим, который привезли соляники. В письме мяч этот именовался тыквой.

Такие вот сообщения бывали чаще всего.

Но в тот день письмо от Миши Зинькова было совсем необычным:

«Мой краснокожий брат, бледнолицые плантаторы вчера вечером бежали в море на большой пироге. Утром наше племя отправилось на остров за белыми сокровищами. Старика нигде не оказалось. Ночью была буря. А утром мы увидели тень старика на облаках. Разрази меня гром и молния, если вру…»

В этом месте письмо перестало быть индейским. Большие буквы в конце тетрадного листка как бы кричали: «Полундра! Свистать всех наверх! Топайте на промыслы!»

Рыжеволосый Яков ещё спал. Ни звуки, ни солнечный луч не тревожили комнату Смирновых. Утро было таким пасмурным, что казалось, оно не наступило ещё, что царствует ночь. Только акации за окном сонно лепетали да где-то очень далеко будто вздыхал кто-то: «Ух-ох, ух-ох». Но эти вздохи далёких пушек были еле слышны: бой шёл за много вёрст от города.

Мать Яши, Татьяна Матвеевна, поднялась, как обычно, первая во всём большом доме, где жили Смирновы. Умываясь, а затем растапливая плиту, готовя завтрак, она двигалась почти бесшумно, стараясь не разбудить сына.

Когда в плите под кастрюлей запылал огонь, она подошла к стулу и оглядела рубашку и брюки Яши. Одежда эта была точно после побоища: там пуговица вырвана с «мясом», там помято, порвано, измазано глиной.

Мать стояла над кроватью сына, босая, маленькая, обняв ладонью щёку. В эти мгновения, когда Яша не видел и не слышал её, Татьяна Матвеевна крестилась и шептала слова молитвы, моля бога сохранить сына, такого необузданного, горячего и неразумного. И смотрела на него любящими глазами.

А потом, тоже бесшумно, собирала одежду сына, чистила её, штопала, зашивала.

Когда же он просыпался, она обычно говорила грозно и строго:

«Имей в виду — это последний раз я вожусь с твоей рубахой! Хочешь быть босяком — ходи так, оборванцем. Сил моих больше нет!..»

Яша, не успев поесть, засунул ломоть хлеба в карман и, жуя на ходу, рванулся к двери.

— Ты куда?

— Никуда!

— А хлеб зачем?

— Так просто.

— А ну положь сейчас же на место! Слышишь?!

— Слышу, не глухой.

— А, ты ещё грубить будешь! Вот Я ж тебе…

Мать замахнулась, но куда там! Он прыгнул прыжком кенгуру, соскользнул по перилам лестницы и был уже во дворе. Татьяна Матвеевна бежала за ним по ступенькам лестницы, но это было куда дольше. Худая, невысокая и, видимо, слабая, она хотела побежать за сыном к воротам, но пошатнулась, схватилась двумя руками за край стола, вкопанного в землю, и только выкрикнула:

— Горе ты моё луковое! Разбойник!

— Ну что вы так, Татьяна Матвеевна! Побойтесь бога!

Это сказала дама в шляпе с пером и пестрым зонтиком в руке.

Татьяна Матвеевна села на скамейку. Она тяжело дышала, сжимала и разжимала пальцы, и в эти минуты, попадись ей сын, казалось ей, ударила бы его, не думая, не сдерживаясь…

Да, Яша, можно сказать, вовремя убежал. Тут бы и у слабой женщины появились неизвестно откуда силы.

А между тем дама с зонтиком, усевшись рядом, говорила:

— А по-моему, ваш Яша совсем не плохой мальчик…