Роман Кожухаров.
Штрафники не кричали «Ура!»
Рота Паульберга снялась с позиций последней. Лейтенант, выпускник Наполы, с самого момента своего появления в роте выказал себя примерным выпускником элитной школы младших офицеров Вермахта. Он даже умудрился дважды провести с ротой строевые занятия. Правда, это было еще до Лысой Горы, но на передовой, практически под носом у русских. Те, удивленные такой наглостью, даже прекратили непрерывные артиллерийские и пулеметные обстрелы третьей роты. Видать, пялились в свои бинокли, как Паульберг, срывая почти мальчишеский голос, кричит: «Выше ногу!» Но в деле ротный оказался молодцом. За спины не прятался и с ходу показал, что полигоны Наполы он исползал не зря. Линию обороны организовал толково, используя все мало-мальские бугорки и ямки местности, чем даже заслужил похвалу герр майора. Во время атак русских вся эта практическая наука немало поработала в пользу обороны третьей роты. Вот только отступать грамотно, да еще в кромешной темноте, в элитных школах Вермахта не учат…
Когда Отто услышал приказ об отступлении, он не подал виду. Только крепче стиснул зубы. Теперь, когда он стал хорошо питаться и десна немного отошли от цинги, он мог позволить себе такую роскошь — поскрипеть зубами. Многие в батальоне хотели продолжать драться. Слишком дорогую цену батальон заплатил за эту высоту. Измотанные бесконечными атаками, но не сдавшиеся, штрафники всю свою злость заочно вымещали на «доблестных» союзниках-турках. «Комрады по оружию, мать их» — так зло цедил сквозь зубы обер-фельдфебель. И вот как снег на голову, как шальной снаряд в траншею, приказ «Отступать!» — непонятный и глупый, как и все на этой трижды проклятой войне.
Нашлись такие среди испытуемых, кто не хотел покидать позиции. И это несмотря на то, что за три дня непрерывных боев здесь уже полегла почти половина батальона. Одна из тех гримас войны, которые уже достаточно повидал Отто. Вывих сознания, недоступный пониманию нормального рассудка. Казалось бы: высота Лысой Горы — опаснейший участок немецкого рубежа обороны, батальон послан сюда на верную гибель. Чем быстрее отсюда уберешься, тем больше шансов продлить свои дни пребывания в этом аду. Но… те, кто остался в живых в этих траншеях, словно уже составляют с мертвецами одно целое. Они будто не могут и не в состоянии разъединиться. Они уже не разбирают, где жизнь, где смерть, потому что здесь всюду — ад. Все их существо охвачено только одним — убить врага, того, кто наступает, отбить следующую атаку.
Хотя была еще одна причина… Шульц напрямую связывал это с прибывшим перед самым штурмом Лысой Горы пополнением. Они, мол, и притащили на хвосте свежие новости. Об этом как бы не говорилось. Разговоры на эту тему в батальоне приравнивались к рассуждениям о победоносной мощи Вермахта, одним словом, были запрещены. Но как-то разом и вдруг все прознали, что якобы заявлениям о помиловании дадут ход. Причем в массовом порядке.
Неизвестно, откуда взялись эти слухи. Но распространились они по батальону молниеносно. К командирам рот вмиг выстроились очереди претендентов на помилование. Здесь стояли и те, кто впервые решил попытать солдатское счастье, и те, чьи заявления по несколько недель лежали в штабной канцелярии, ожидая своей участи. Ведь именно ротный давал ход этой заветной для каждого штрафника процедуре.
Они выдвинулись в хвосте батальона. Первая рота, усиленная моторизованными артиллерийскими установками, значительно прибавила. Вторая рота — за ними. Если бы держаться за ними, отставания можно было избежать. Но этот-то момент ротный и упустил. Он приказал остановиться и ждать подводы. Коноводы завозились со своими телегами.
Понять лейтенанта можно: ведь роту кормить надо и мерзнуть в этих чертовых донбасских степях никому не хочется. Октябрьские ночи становились такими холодными, что солдаты натягивали на себя все подряд из обозных запасов теплых вещей. Да только этой ночкой мерзнуть не придется. Отто почувствовал это всем своим солдатским нутром, когда кромешная тьма впереди озарилась огненными вспышками. Один за другим ухнули взрывы. Это дозорный, секрет, высланный вперед лейтенантом, напоролся на русских. Нельзя было останавливаться ни в коем случае. По пятам за ними гнались русские, и впереди были русские. Теперь они были повсюду
Стрельба началась как-то сразу. Беспорядочный треск и грохот обрушились на голову маршевой колонны. Дозорный секрет первой роты напоролся на русских, а те спросонья ударили из всего наличного. Ротный только успел отдать приказание рассредоточиться в цепь. Снопы трассеров дырявили непроглядную темноту. Казалось, что очереди повсюду вокруг. Отто казалось, что пулеметы грохочут возле самого уха. Звуки выстрелов стремительно распространялись в промозглом сыром воздухе. Крик лейтенанта Паульберга раздался где-то слева.
— А, черт, за мной!… — зло зарычал Шульц. Он шел в колонне рядом с Отто, когда все началось. Шульц и еще несколько солдат бросились к лейтенанту Отто тоже, скорее по инерции, побежал за ними.
Кромешная тьма непрерывно озарялась гулкими огневыми вспышками. Отто отвечал на них очередями своего «шмайсера». Вскоре ошметки темноты, изрешеченные световыми пунктирами трассеров, пламенем взрывов, превратились в странное и жуткое месиво из звуков и прыгающего, точно пляшущего света. Это только добавляло паники и сумятицы в действия роты. Никто толком не мог понять, откуда бьют русские, и русские ли это вообще. Только через несколько минут выяснилось, что с левого фланга их обстреливает собственный арьергард второй роты. Они заблудились и ушли слишком вправо. Крики командиров отделения и ротного едва различались в этой неразберихе. Отто залег возле какого-то кустарника с голыми ветвями. Его «шмайсер», поначалу поддавшийся панической истерике происходящего вокруг, теперь экономно выслеживал то и дело загоравшиеся левее огневые точки. Именно там находились русские. По крайней мере так выходило из криков обер-фельдфебеля Барневица. Даже его луженая глотка не могла пересилить этой смертельной ночной какофонии, срывалась и сипела.
Всего минут десять, не больше. Примерно столько понадобилось батальону, чтобы понять: русские сомкнули кольцо и отступать некуда. Это была общая картина, доступная комбату и его штабу. Но здесь, на участке искромсанной в кровь третьей роты, каждый искал свое объяснение неудачной попытки ночного прорыва, стоившей стольких жизней.
Шульц во всем обвинял лейтенанта. Они почти на ощупь карабкались назад, а он, не переставая, на чем свет костил командира роты Паульберга. Чертов обоз… Из-за него пришлось вернуться. Видно, суждено им всем усыпать костями эту проклятую Лысую Гору. Чертыхания Шульца непрерывно раздавались в темноте, среди сопения, кашля и тяжелого дыхания вымотанного маршем и боем отделения. Отто шел молча. Дрожь еще сотрясала его руки и ноги, но постепенно он успокаивался. В конце концов, он тоже не хотел оставлять Лысую Гору. И, скорее всего, лейтенант Паульберг тут совсем ни при чем. Ведь он попросту выполняет приказ герр майора. А тому наверняка приказ отступать передали из дивизии. И, само собой, проводя разведку боем. И не все ли равно, погибнут они от русских пуль или от очередей своих же «пятисотых» штрафных из второй роты. В штрафном лагере в Лапландии товарищи Отто гибли как мухи, но никаких русских там и в помине не было в радиусе тысячи километров. Их убивали свои же, черт побери, живодеры. К тому же в своих действиях они руководствовались исключительно инструкциями и приказами, а от себя добавляли совсем немного романтики. Так, самую малость. Так что в этой войне нет виноватых. В том, что здесь происходит, нет ни логики, ни рассудка. Какая логика может быть в действиях сошедшей с ума уродливой стервы? Выходит так, черт побери…
— Все из-за этого чертова обоза. Разве не так, Отто? — продолжал бубнить Шульц. — Если бы лейтенант не приказал ждать обоз, мы бы успели проскочить русских. Ты слышишь, Отто? Или тебя контузило? Эй…
— Да заткнись ты… — раздалось слева, почти возле самого уха Отто. Прозвучало почти шепотом, но так угрожающе, что Шульц, как по команде, сразу заткнулся. Так успокоить мог только обер-фельдфебель Барневиц. Он прибыл вместе с новым ротным, и в первый же день все в роте поняли, что с ним лучше не ссориться. Солдаты из охранения, выставленного ротным возле Лысой Горы, привели троих местных. Те шли с поднятыми руками. Старший охранения, громила Хайгрубер, доложил обер-фельдфебелю, что русские сами вышли на них, говорят, что местные, что не хотят больше работать в колхозе, а хотят работать на Германию. Обер-фельдфебель переспросил Хайгрубера: «Не хотят работать в колхозе?» Вывел потом этих троих русских на самый край траншеи. Он велел им повернуться лицом к траншее и еще раз спросил:
