Николай Далекий - Ядовитое жало

Над лесом в чистом небе летел одинокий голубь. Он летел высоко, по ровной линии, склонявшееся к закату солнце золотило его правое крыло, и казалось, что крылья у голубя разные: дымчато–сизое и золотисто–огненное.

Юра Коломиец, по партизанской кличке Художник, проводил птицу восхищенными глазами. Когда она скрылась за верхушками далеких деревьев, он толкнул локтем лежавшего рядом Селиверстова.

— Записать?

Селиверстова, видимо, сморила жара, и он начал дремать. Почувствовав, что его толкают, боец мгновенно очнулся, испуганно завертел головой.

— Где? Что?

— Воздух. Голубь пролетел, — серьезным тоном сообщил ему Коломиец. — В двадцать тридцать шесть…

Селиверстов понял, что его разыграли. Он вытер ладонью вспотевшее лицо, недовольно взглянул на товарища. Однако рассердиться на Юру Коломийца было делом трудным. Уже сам вид молодого бойца вызывал улыбку. Ради маскировки Юра натыкал в ветхое сукно своей кепки веток черники, в дуло автомата сунул две ромашки и нежно–синий лесной колокольчик. Чудак–человек, вечно цветочками любуется или палочкой на песке чертит–рисует, грубого слова от него не услышишь, глаза мечтательные, чуть что ― краснеет. Одно слово ― Художник.

— Записывай, если не лень, — позевывая, сказал Селиверстов и начал отчаянно скрести левый бок. — Кукушку, что утром куковала, муравьев, ежика… Валяй все подряд, на манер юных натуралистов.

Назначенные с утра в секрет два бойца партизанского отряда действительно были похожи на натуралистов, скрытно наблюдавших за жизнью обитателей леса. Они лежали на небольшом пригорке, у толстого ствола сосны. Место для секрета было выбрано удачно: тут росла голубика в вперемежку с черникой, и невысокие кусты, облепленные темными с сизоватым налетом ягодами, служили хорошим, незаметным для глаза укрытием. Сосновый лес вокруг был редким, сквозным, стоило слегка приподнять голову ― и была видна лесная дорога, устланная изъезженными узловатыми корневищами.

Партизаны несли службу бдительно, однако за весь день так и не смогли обнаружить что‑либо такое, что следовало бы занести в дневник наблюдений. Время тянулось медленно, лесная душистая теплынь действовала одуряюще, расслабляла мышцы, и если бы не большие желтые муравьи, бойцам было бы трудно бороться с дремотой. Муравьи досаждали все время, они деловито, словно по деревянным колодам, сновали взад–вперед по лежащим на земле партизанам, ухитрялись заползать под одежду, забирались в самые укромные места. Вот тогда‑то начиналась пытка. Хоть смейся, хоть плачь.

Селиверстов и Коломиец изнывали от скуки. Единственным развлечением за весь день было для них появление у сосны ежа, тащившего мертвую змею. Произошло это часа полтора назад. Увидя перед собой лица людей ― два странных, круглых, белых существа неведомой ему породы, зверек сердито, устрашающе зафыркал, затем замер на мгновение, оценивая обстановку, и, видимо, решив, что связываться с незнакомцами не следует, юркнул в кусты, не выпуская из зубов своей добычи.

Юра Коломиец шутки ради запечатлел это событие. Он нарисовал на первой странице блокнота ежика, изобразив змею в его зубах в виде свастики, а под рисунком вывел красивым четким почерком: «18. 35. Земля. В двух метрах от поста был замечен этот колючий зверь. Обнаружив нас, он бросился наутек и скрылся в неизвестном направлении».

— А ведь знал Ковалишин, где выбрать место для нас, — продолжая скрестись, сказал Селиверстов. — Эти черти спать не дадут. Нет! Вот, холера, куда лезет… Ну, что ты ему скажешь, подлецу!

— Ночью нам тоже спать не придется, — заметил Юра. Он вынул блокнот и начал рисовать на лбу ежика пятиконечную звезду.

— Новости… — удивился Селиверстов. —Это почему же?

— Военная тайна.

Селиверстов зевнул, сорвал несколько ягод голубики, бросил их в рот.

— Ты, Художник, вечно выдумываешь.

— Не выдумываю, а соображаю. Давай спорить. Ставлю часы против твоего компаса и ножичка. Идет?

— Проиграешь…

— Часы будут твои. Только и всего.

— Не спать можно по всякой причине, — лениво сказал Селиверстов. — Вот муравьи кожу погрызли — всю ночь чесаться буду. Ты тоже не заснешь.

— Весь отряд спать не будет… — упорствовал Юра. — Ну, спорим?

— Откуда тебе известно?

— Мое дело.

— Ну, а что должно случиться‑то? — насмешливо допытывался Селиверстов. — Поход? Отход? Нападение?

Коломиец уже рисовал в блокноте голубя с распростертыми крыльями. Он выдержал паузу, достаточную, чтобы разогреть любопытство товарища, и сказал вроде совсем равнодушно:

— Самолеты с Большой земли прилетят, подарки сбросят.

— Ночью? Этой ночью?

— Так точно!

Селиверстов сложил губы трубочкой, протяжно свистнул.

— Вот дает! Тебе что, сам Бородач сказал?

— Не обязательно. Голову на плечах надо иметь.

— Штукарь ты, Художник. —Селиверстов задвигал всем телом, стараясь улечься поудобнее. — Ладно… Может, я всхрапну все же на один глаз. Секундок так на девятьсот. Ты, гляди, не засни. Если что‑нибудь — разбудишь.

— Давай жми полным ходом, — согласился Коломиец. Нарисовав голубя, Юра написал внизу: «20. 28. Воздух.

Пролетел голубь». Получилось очень уж коротко и неинтересно. Чтобы придать записи шутливую серьезность, боец решил дополнить ее указанием высоты, направления и скорости полета голубя, описанием окраски оперения, однако сделать этого он не успел ― со стороны дороги послышались голоса.

Селиверстов будто бы и не дремал, мгновенно поднял голову.

Оба бойца замерли, прислушались.

Шли пятеро: высокий старик с пышными седыми усами, три женщины в праздничных цветастых платках и девушка–подросток, одетая особенно ярко ― красное платье и синяя бархатная корсетка, расшитая на груди блестками, то и дело вспыхивающими на солнце. За спинами у всех висели на широких лямках плетеные из лыка корзины.

Когда люди прошли мимо и их голоса стихли, Селиверстов сказал:

— Старика знаю. Пан Кухальский из Любязской Воли. Бабы, видать, оттуда же. Пиши… Сколько на твоих трофейных? Вот и пиши: «Двадцать сорок три. По дороге из Кружно прошли жители села Любязская Воля — старый Кухальский и четыре женщины. Судя по виду и разговорам, они были на базаре в Кружно. Шли не таясь, громко разговаривали». Согласен? Тогда пиши.

Селиверстов вытянул шею, заглянул в блокнот. Рисунки ему понравились, но он произнес ворчливо:

— Напрасно ты все это намалевал. Ковалишин еще ругаться начнет. Знаешь, какой наш взводный.

— Эка беда! —пренебрежительно фыркнул Коломиец. — Перепишу в крайнем случае. Время есть…

Селиверстов хотел что‑то сказать, но Юра предостерегающе поднял руку ― и оба бойца снова замерли прислушиваясь.

Кто‑то бежал по лесу. Сперва треск сухих ветвей под йогами слышался позади, затем справа. Юра приподнял голову и увидел, как среди редких стволов мелькнула женская фигура и тут же исчезла за молоденькими соснами. Через минуту–полторы женщина появилась далеко впереди, и на этот раз ее увидел не только Коломиец, но и Селиверстов.

— Что за черт? Куда эта баба подалась? — озадаченно произнес Селиверстов, когда фигура женщины скрылась с глаз.

— Молодая… — сказал Юра.

― Как определил? Лицо видел?

— Нет, лицо у нее платком закрыто. А молодая — бегает быстро.

— Да, бежала резво, будто за ней гнались. И, главное, не по дороге. А дорога‑то рядом…

— Часто вертела головой, вроде как поглядывала по сторонам, озиралась.

— Заметил, да? Вот задача… Запомнил, как была одета?

— Обыкновенно: голова обвязана белым платком, серая кофточка, юбка темная.

— Правильно. Тогда пиши. Обязательно укажи, что бежала рядом с дорогой. Направление — юго–западное, одним словом, в сторону Кружно. Согласен? Пиши.

В блокноте появилась еще одна запись: «21.06. Земля. В ста пятидесяти метрах от поста и в двухстах от дороги была замечена женская фигура в белом платочке, серой кофте и темной юбке. Женщина эта бежала по лесу параллельно дороге Любязская Воля―Кружно, в юго–западном направлении и при этом часто озиралась по сторонам. Лицо рассмотреть не удалось, но по тому, как очень быстро бежала, можно судить, что молодая».

Ковалишин пришел снимать хлопцев с секрета еще засветло. Это был молодой, подтянутый и даже щеголеватый командир в отлично сидевшем на нем трофейном немецком офицерском мундире, перехваченном широким ремнем, коричневых, домотканого сукна, бриджах со шнуровкой ниже колен и начищенных до блеска сапогах.

Селиверстова восхищало умение Ковалишина следить за одеждой, пригонять ее к фигуре и всегда выглядеть так, точно он приготовился идти на парад или фотографироваться. И сейчас боец с удовольствием оглядел опустившегося рядом с ним на колени командира, уже протянувшего руку к Художнику за блокнотом. На рукаве мундира Ковалишина у самого локтя что‑то белело, не то приставший к сукну комочек пуха, не то паутинка, и Селиверстов решил снять эту пушинку.