Виталий Закруткин
Матерь Человеческая
Эту женщину я не мог, не имел права забыть.
Нелегкая ее жизнь, чистая душа, характер, глубокий и добрый, наконец, то, как в полном одиночестве пережила она те страшные месяцы, которые стали для нее великим испытанием, — все это было мне известно, и я не забывал ее. Но потом отмеченные кровавыми боями последние годы войны, трудные походы по чужим землям, ранение, госпиталь, возвращение в разоренную врагами родную станицу, потеря близких, дорогих моему сердцу людей стерли, размыли в памяти образ этой женщины, и черты ее забылись, словно растаяли в белесой пелене утреннего тумана над захолодавшей осенней рекой…
Прошли годы… И вот однажды в древнем прикарпатском городе, куда я приехал по просьбе старого фронтового друга, мне вдруг вспомнилось все, что я знал о женщине, которую не смел забыть.
Получилось это так. Каждое утро, до восхода солнца, я выходил на прогулку: бродил по пустынным аллеям векового парка, медленно поднимался по крутому склону высокого холма, который местные жители именовали Княжьей горой. Там, на вершине холма, присев на железную скамью, я любовался старым городом. Озаренный желто-розовыми солнечными лучами, повитый легкой, призрачной дымкой, город являл собой живую картину человеческой жизни на протяжении семи веков; руины древних замков, полуразрушенные стены монастырей, украшенные позолотой иезуитские, бернардинские и доминиканские костелы, ветхие деревянные церквушки и мрачные соборы, островерхие, крытые красной черепицей дома и остатки тронутых мшистой прозеленью пороховых башен, узкие, кривые переулки и широкие площади, бронзовые статуи на гранитных постаментах, радужные фонтаны, парки и кладбища — запечатленные многими людскими поколениями памятники их жизни — вызывали молчаливое раздумье, мысли о вечном, неотвратимом течении времени…
Неподалеку от скамьи, на которой я обычно сидел, рос раскидистый клен, а у клена белела ноздреватая, источенная дождями каменная ниша. В нише стояло изваяние мадонны с младенцем на руках. И мадонна и пухлощекий ее младенец были ярко и грубо раскрашены масляной краской. На темноволосой голове мадонны красовался серый от пыли восковой венок, а у ног ее, на каменном карнизе, постоянно лежали свежие, обрызганные водой живые цветы: белые и алые гладиолусы, светло-голубые флоксы, несколько зеленых веток папоротника.
Цветы приносили двое дряхлых стариков — мужчина и женщина. На вершине Княжьей горы они появлялись раньше меня, клали цветы к подножию мадонны и, прижавшись друг к другу, подолгу стояли молча. Чаще всего я видел лишь их согбенные спины и низко опущенные седые головы. Какое горе согнуло этих бедно одетых людей, о чем они просили каменную мадонну кто знает? Может, они потеряли любимого сына или, скошенная неизлечимой болезнью, умирала их единственная дочь? А может, кто-то жестоко обидел беззащитных стариков, или остались они, никому не нужные, без кровли и без куска хлеба? Широким и глубоким, как море, бывает горе людское, и чаще всего остается оно немым…
Свершив свою безмолвную молитву, старики каждый день проходили мимо моей скамьи и ни разу на меня не взглянули. А я после их ухода долго смотрел на раскрашенную мадонну, и странные мысли одолевали меня.
«Тебя, женщину по имени Мария, люди назвали матерью божьей, — думал я. — Люди поверили, что ты, непорочная, родила им спасителя-бога, принесшего себя в жертву и распятого за людские грехи. И люди сложили в твою честь песнопения-молитвы и стали именовать тебя владычицей и госпожой, без искуса мужеска зачавшей, присноблаженной, невестой неневестной. Богородительница, царица небесная, приснодева, пречистая, источник живота родшая, богоизбранная, предстательница, заступница благодатная, богоневестная матерь — так называют тебя люди. Они построили тебе великолепные храмы, и самые великие художники мира украсили эти храмы твоим изображением. Голову твою и голову твоего младенца-сына окружили сияющим нимбом святости. Искусные златокузнецы и мастера-бриллиантщики одели тебя и сына драгоценными ризами икон. Лик твой, дева Мария, запечатлели на храмовых хоругвях, на бармах — царском оплечье, в священных книгах и гравюрах, и рыцари-крестоносцы и полководцы-воители, отправляясь на битву, преклоняли колени перед тобой. Именем твоим отцы-инквизиторы судили мужчин и женщин, именуя несчастных еретиками-отступниками и живьем сжигая их на кострах…»
В густых ветвях клена тенькала синица, пестрые дрозды носились среди пихт и сосен. Золотыми отсветами солнца переливался, мерцал внизу древний город. В небесной синеве плыли редкие белые облака.
Неподвижными, кукольными глазами смотрела мадонна на меня, на деревья, на город. У ее ног лежали оставленные стариками цветы, и от них струился еле уловимый, грустный, легкий запах увядания.
«За что, женщина, люди поклоняются тебе? — мысленно спрашивал я, всматриваясь в бледно-желтое лицо мадонны, в кукольные глаза ее. — Ведь ты никогда не жила на свете. Ты выдумана людьми. А если даже ты была, Мария, то что тобой свершено в жизни и чем заслужила ты поклонение? Если верить евангелистам, ты вышла замуж за плотника, неизвестно от кого родила сына и потеряла его, распятого на кресте. Смерть сына — тяжкое, неизбывное горе для матери. Но разве нет на земле матерей человеческих, испытавших более страшные удары судьбы, чем те, которые ниспосланы были тебе? Кто же измерит их горе? Кто исчислит все их утраты? Кто им воздаст за их неустанный труд, за любовь к людям и милосердие, за материнское терпение, за пролитые ими слезы, за все, что пережили они и свершили во имя жизни на любимой ими нелегкой земле?»
Так думал я, всматриваясь в раскрашенное лицо каменной девы Марии, ив этот миг вдруг вспомнил женщину, которую не смел, не имел права забыть. Однажды, в годы войны, наши пути с ней случайно пересеклись, и теперь, спустя много лет, я не могу не рассказать о ней людям…
***
В эту сентябрьскую ночь небо вздрагивало, билось в частой дрожи, багряно светилось, отражая полыхавшие внизу пожары, и не было на нем видно ни луны, ни звезд. Над глухо гудящей землей громыхали ближние и дальние пушечные залпы. Все вокруг было залито неверным, тусклым медно-красным светом, отовсюду слышалось зловещее урчание, и со всех сторон наползали невнятные, пугающие шумы…
Прижавшись к земле, Мария лежала в глубокой борозде. Над ней, едва различимая в смутном полумраке, шуршала, покачивала высохшими метелками густая чаща кукурузы. Кусая от страха губы, закрыв уши руками, Мария вытянулась в ложбине борозды. Ей хотелось втиснуться в затвердевшую, поросшую травой пахоту, укрыться землей, чтоб не видеть и не слышать того, что творилось сейчас на хуторе.
Она легла на живот, уткнулась лицом в сухую траву. Но долго лежать так ей было больно и неудобно — беременность давала о себе знать. Вдыхая горьковатый запах травы, она повернулась на бок, полежала немного, потом легла на спину. Вверху, оставляя огненный след, гудя и высвистывая, проносились реактивные снаряды, зелеными и красными стрелами пронзали небо трассирующие пули. Снизу, от хутора, тянулся тошнотворный, удушливый запах дыма и гари.
— Господи, — всхлипывая, шептала Мария, — пошли мне смерть, господи… Нет у меня больше сил… не могу я… пошли мне смерть, прошу тебя, боже…
Она поднялась, стала на колени, прислушалась. «Будь что будет, подумала она в отчаянии, — лучше помереть там, со всеми». Подождав немного, оглядываясь по сторонам, как затравленная волчица, и ничего не видя в алом, шевелящемся мраке, Мария поползла на край кукурузного поля. Отсюда, с вершины покатого, почти неприметного холма, хутор был хорошо виден. До него было километра полтора, не больше, и то, что увидела Мария, пронизало ее смертным холодом.
Все тридцать домов хутора горели. Колеблемые ветром косые языки пламени прорывались сквозь черные клубы дыма, вздымали к потревоженному небу густые россыпи огненных искр. По освещенной заревом пожара единственной хуторской улице неторопливо ходили немецкие солдаты с длинными пылающими факелами в руках. Они протягивали факелы к соломенным и камышовым крышам домов, сараев, курятников, не пропуская на своем пути ничего, даже самого завалящего катушка или собачьей конуры, и следом за ними вспыхивали новые космы огня, и к небу летели и летели красноватые искры.
Два сильных взрыва потрясли воздух. Они следовали один за другим на западной стороне хутора, и Мария поняла, что немцы взорвали новый кирпичный коровник, построенный колхозом перед самой войной.
Всех оставшихся в живых хуторян — их вместе с женщинами и детьми было человек сто — немцы выгнали из домов и собрали на открытом месте, за хутором, там, где летом был колхозный ток. На току, подвешенный на высоком столбе, раскачивался керосиновый фонарь. Его слабый, мигающий свет казался едва заметной точкой. Мария хорошо знала это место. Год тому назад, вскоре после начала войны, она вместе с женщинами из своей бригады ворошила на току зерно. Многие плакали, вспоминая ушедших на фронт мужей, братьев, детей. Но война им казалась далекой, и не знали они тогда, что ее кровавый вал докатится до их неприметного, малого, затерянного в холмистой степи хутора. И вот в эту страшную сентябрьскую ночь на их глазах догорал родной хутор, а сами они, окруженные автоматчиками, стояли на току, словно отара бессловесных овец на тырле, и не знали, что их ждет…
