— Под Пулавами.
— И ты будешь работать на немцев?
— А что же делать? Не могут же они оставить имения без присмотра. Нужен же им какой-то ответственный…
— И доверенный, — иронически добавила госпожа Ройская.
— Вот-вот… Ты нашла точное слово. И доверенный — человек, которому можно доверять. В конце концов, это ведь и в наших интересах — нельзя допустить развала сельского хозяйства…
— Но ведь ты как будто не слишком разбираешься в сельском хозяйстве…
— Что ты, мама, это же моя специальность.
— Ах, вот как. Я и не знала.
Она хотела взять тарелку, стоявшую перед Валереком, но он схватил ее обеими руками.
— Подожди.
— Я хочу сменить тарелку, бери фрукты. Замечательные сливы. — Она пододвинула сыну корзину.
— Гордишься, как всегда, своим садом.
— Да. Сад у нас хороший, — улыбнулась госпожа Ройская. И вдруг положила ладонь на руку сына.
— Ну скажи, отчего ты бежишь из Седлеца?
Валерек отшатнулся.
— Бегу? Зачем мне бежать? Я же сказал тебе, что мне дают прекрасную должность. А что в Пулавах… так ведь, боже мой, это совсем недалеко.
— Боишься, что нас здесь слишком хорошо знают? — невольно перейдя на шепот, спросила Ройская.
Валерий замолчал и посмотрел на мать. Молчал долго. Потом принялся за сливы.
— Действительно, сливы великолепные, сладкие как мед. Дай мне, пожалуйста, с собой немного для моей малышки.
— Ну конечно, непременно дам.
— Я надеюсь, мама, что ты присмотришь за ней, я не беру с собой в Пулавы ни жену, ни дочь.
— Почему?
— Как знать? Может быть, в Седлеце им будет спокойнее.
— Спокойнее?.. Или безопаснее?
Валерек съел еще одну сливу.
— Лучше всего было бы, если бы ты взяла Зюню к себе. Она ведь здесь не помешает…
— Ну конечно, могу взять, это моя единственная внучка.
— Вот именно. Если что случится, жена привезет ее к тебе. Ты позаботишься о ней?
— Странный вопрос…
— Жизнь стала странная… Неизвестно, когда еще немецкая власть утвердится!
— А ты думаешь, что она утвердится?
— Ну а как же иначе? Они ведь победили! Ты, кажется, об этом забываешь. Раз у них такая мощная организационная основа, как их партия, ясно, что победа на их стороне.
— Оставим эту тему.
— Ладно, оставим. Но ты скоро убедишься, что я прав.
— Возможно.
Ройская позвонила слуге и велела упаковать корзину слив для пана Валерия.
— Ты меня выпроваживаешь! — засмеялся Валерий. — А ты ничего еще не варила из этих слив?
— Из нынешнего урожая — пока нет. Но водки, если хочешь, могу дать, — примирительно сказала Ройская.
— Ох нет, если трудно, то не надо. Да и к тому же я за рулем, лучше не пить.
— Это твоя машина?
— Сельскохозяйственного управления. Все равно что моя.
Ройская пожала плечами.
— Ах, да, — спохватился Валерек, — дай мне, пожалуйста, фотографию твоего отца.
— Фотографию моего отца? Зачем?
— Что тебе, жаль? У тебя ведь две: одна на камине, другая в альбоме. Ну прошу…
Ройская пристально посмотрела на сына.
— Что? Уже какие-то разговоры?
— Вовсе нет, просто мне хочется иметь этот портрет. Дедушка на нем такой красивый.
Пани Эвелина ушла к себе и вернулась с портретом в зеленой бархатной рамке. Высокий, худощавый джентльмен с бакенбардами выглядел на снимке действительно очень эффектно. Прежде чем отдать фотографию сыну, Ройская еще раз изучающе взглянула на него.
— Бери, — протянула она портрет.
— Дедушка был очень красивый, — сказал Валерек. — Эти бакенбарды просто великолепны. Ну вылитый Александр Второй. Правда ведь, он был похож на Александра Второго?
— Не знаю, никогда не думала об этом.
Пани Эвелина не садилась за стол. По всему было видно, что она хочет поскорее избавиться от этого сыновнего визита.
— Разве дедушка был блондин?
— Конечно, — подтвердила Ройская. — Светлый блондин.
— Чистый нордический тип, — подытожил Валерий, рассматривая фотографию.
Ройская иронически улыбнулась.
— Геленка на него похожа.
Валерек вздрогнул.
— Геленка? А при чем тут Геленка? Ах, да, она ведь его правнучка. Родственное сходство обычно так далеко не идет.
— И Геленка тоже нордический тип, — сказала Ройcкая.
Валерек вздохнул.
— Зюня, к сожалению, нет. Она такая темная. Значит, я не увижу Геленку? — спросил он мать, направляясь к двери.
— Может быть, она где-нибудь возле дома. Попрощается с тобой на крыльце.
Валерий с решительным видом вышел. Однако Геленки на крыльце не было.
— Жаль, — сказал он, прощаясь с матерью. — Очень красивая девушка, напоминает мне одну варшавскую актрису.
К вечеру следующего дня за Венгровом свернули с основной магистрали и поехали по узкой, но хорошей дороге, ведущей в деревню, где жила старая Голомбекова. Анджей уговорил мать согласиться на эту остановку, потому что надеялся узнать там что-нибудь об отце. Ведь он не знал, при каких обстоятельствах ушла машина и почему отец не вернулся за женой и дочерью. Оля же видела, как все было, и инстинктивно чувствовала, что Франтишек исчез безвозвратно.
Спыхале тоже не слишком был по душе визит к матери Голомбека. А Оля боялась этой встречи со свекровью, она понимала, что невозможно будет объяснить ей, каким образом они потеряли Франтишека. Старуха Голомбекова жила в стороне от шоссе, почти не выбиралась из дому и, конечно, понятия не имела о том, как теперь выглядят большие дороги. Олю страшил разговор с ней.
Между тем все обошлось благополучно. Старуха лежала в постели после гриппа. Она была поглощена своей болезнью, и весть о том, что Франек где-то «пропал», приняла очень спокойно. Как все крестьяне, она привыкла мириться с самыми трудными обстоятельствами и никогда не пыталась бороться с всесильной судьбой. Что у человека на роду написано, так тому и быть. Франек исчез? Видно, такова уж судьба. Но Антек не унаследовал от бабки такой рассудительности.
Встреча с Антеком была большой неожиданностью. Ни Оля, ни Анджей не знали, что он здесь, и, увидев его рослую фигуру во дворе, очень обрадовались. Антек сердечно обнял мать, но в свою очередь был очень удивлен при виде Казимежа Спыхалы в повозке, которую он сразу узнал (так же как и Анджей, Антек всегда безошибочно узнавал упряжку из Пустых Лонк). Он холодно подал Спыхале руку. Анеля тотчас же принялась готовить ужин. Оле пришлось рассказать старухе Голомбековой о всех своих злоключениях — и о том, что случилось в Варшаве, и о том, что произошло в Пустых Лонках, — и одновременно выслушивать бесконечные жалобы свекрови.
Спыхала остался на крылечке избы. Антек же тотчас потащил Анджея к гумну, где шла молотьба (это соседи молотили свое зерно на молотилке старой Голомбековой), и, уведя его подальше, за стога соломы, спросил прямо:
— Слушай, что это значит? Откуда взялся этот кавалер? Почему он едет с вами?
Анджей попытался уклониться от ответа.
— Ну и что такого? Он был в Пустых Лонках, собрался в Варшаву, мы его и взяли.
— Все-таки, — с сомнением протянул Антек, — не нравится мне это. Он что, снова подбирается к маме?
— С ума ты спятил! — рассердился Анджей.
— Ну конечно, сначала вы отца потеряли, — Антек уже и Анджея считал виновным, — а теперь готовы отдать маму ее давнишнему возлюбленному…
Анджей не любил таких разговоров.
— Послушай, — сказал он, — не болтай зря. Подумаешь, какой-то там бывший жених…
— А где Билинская?
— Уехала на его машине. Наверно, в Румынию.
— А он остался? Зачем?
— Почем я знаю! И он хотел было ехать, но вернулся.
— Не нравится мне вся эта история, — повторил Антек упрямо.
— Поедешь с нами в Варшаву, — начал было Анджей, — вместе все-таки лучше…
— И не подумаю, — сказал Антек. — Что мне делать сейчас в Варшаве? Ты думаешь, немцы позволят открыть университет?
— Посмотрим, — сказал Анджей, задумавшись. — Что будет, то будет.
— Пока там только войска, еще полбеды, — рассуждал Антек, — но вот придет полиция…
— Мне кажется, в городе человеку легче затеряться, — сказал Анджей.
— Я предпочитаю сидеть здесь. Мне и у бабки хорошо. У них здесь нет ни одного мужчины, должен же кто-то помочь. Анеле одной не справиться.
— Ну а что это за Анеля? Какая она? — спросил Анджей без всякой задней мысли.
Но тут же заметил, что брат вдруг покраснел и, скрывая смущение, стал грызть соломинку. Анджей был очень деликатен, никогда не настаивал в таких случаях. Он и сам никогда не говорил брату о Касе, хотя знал, что и в Варшаве и в Пустых Лонках — все болтали об этой Касе. Ему было неприятно, что он заставил брата смутиться. И ни в коем случае не хотел выслушивать его излияния — ужасно не любил он этих разговоров о женщинах. Ну, если Ромек болтал что-то такое, он еще мог это снести, но с Антонием он не заговорил бы об этом ни за что на свете.
