Евсей Баренбойм - Доктора флота

Глава 2

ЛИСИЙ НОС

— Приятное местечко выбрали для нашего лагерного сбора, — сообщил Миша Зайцев, прочитав название станции, едва двести вновь принятых курсантов Военно-морской медицинской академии выгрузились на узкий перрон и сейчас, слегка сутулясь от вещевых мешков на спинах, с любопытством озирались вокруг. — Запомните это название — Лисий Нос. Именно здесь казнили политических заключенных. Из Петропавловской крепости пароход «Пожарный» ночью вез приговоренных к смерти сюда, к дамбе.

Алексей Сикорский и Паша Щекин переглянулись. За две недели жизни в Гренадерских казармах они уже привыкли не удивляться Мишиной эрудиции, и все же каждый раз она повергала их в смятение.

Послышался зычный голос Анохина, ставшие привычными слова команды: «Равняйсь! Смирно!», и колонна двинулась по булыжной мостовой в сторону маячившего вдали леса. Полтора часа пути под нудным моросящим дождичком по бегущему сквозь лес шоссе, наконец деревья расступились и курсанты оказались на берегу Финского залива. Со стороны моря дул холодный, пронизывающий ветер. Он пробирал насквозь, заставлял зябко ежиться. Берег был загроможден большими валунами. Местами они выступали из воды — серые, круглые, отполированные прибоем. Под ногами скрипели сухие водоросли, темный, как крупная соль, песок. Вдали виднелся силуэт Кронштадта.

Лагерь располагался чуть правее. На обширной, окруженной лиственным лесом поляне стояло несколько рядов небольших пятиместных палаток. Пологи палаток были подняты и, не заходя внутрь, можно было рассмотреть их спартанскую меблировку: голые деревянные нары, коричневые тумбочки и такие же табуретки. Одной стороной лагерь примыкал к пустынному берегу моря. Почти у самого уреза воды стояла одинокая, продуваемая ветром палатка. Около нее, кутаясь в шинель, ходил часовой. Это была лагерная гауптвахта. Второй стороной лагерь был обращен к лесу. Там был сооружен шлагбаум. Возле него под грибком дежурил дневальный со штыком. Над головой дневального висела надраенная до ослепительного блеска медная корабельная рында. По ее сигналам и звукам горна отныне должна была протекать вся курсантская жизнь. На этом неуютном берегу, почти два месяца, до конца сентября, курсантам предстояло постигать азы военной службы, то, что на официальном языке называлось «курсом одиночной подготовки бойца». И лишь после этого вернуться в Ленинград и начать занятия.

События последних двух недель развивались так стремительно, что некогда было даже написать письмо домой. Едва первые группы сдали одиннадцать экзаменов, как Анохин на вечерней поверке зачитал приказ начальника Академии. Двадцать человек, сдавших все экзамены на «отлично», были зачислены досрочно, вне конкурса. Среди них оказались Миша Зайцев, Алексей Сикорский и принятый без экзаменов Васятка Петров. Паша Щекин тоже сдавал экзамены успешно, по алгебре, геометрии и тригонометрии получил «отлично». На экзамене по сочинению Пашка сел рядом с Мишей Зайцевым. В свои семнадцать лет он научился безошибочно оценивать людей. Пашка понял сразу, что губастик настоящий отличник. Только очень уверенный в своих знаниях человек мог первым сдавать все экзамены и получать при этом исключительно пятерки. Закончив писать сочинение, Пашка подсунул листки черновика Мише, но эрудит и профессорский сын отказался их проверять. Тогда Пашка двинул его кулаком в бок, да так энергично, что со стола упала на пол чернильница-невыливайка. «Проверяй, гад, — шепнул он Мише на ухо, снова пододвигая свои листки. — Иначе плохо будет. Всю жизнь жалеть будешь». Миша тяжело вздохнул, губы его надулись, на лбу собрались морщины. Он уткнулся в Пашины листки и нашел в них четыре грамматические и синтаксические ошибки. Пашка за сочинение получил «хорошо». На экзамене по географии Пашке повезло. Перед ним отвечал одессит, напуганный военной дисциплиной и решивший вернуться домой. Он откровенно морочил преподавателю голову.

— Покажите Китай.

Одессит тыкал указкой в Среднюю Азию.

— Назовите столицу США?

— Чикаго.

— Вон! — закричал преподаватель. Несколько минут он не мог унять возмущения, пил воду и зубы его стучали о стекло.

Именно в этот момент к столу подошел Щекин — этакий херувимчик с нежным лицом и чистыми, как утренняя роса, глазами.

— А где вы мне покажете Японию? — спросил преподаватель. — В Австралии или в Антарктиде?

— Пожалуйста, — вежливо сказал Пашка. — Главный город Токио. Население три с половиной миллиона человек.

Затем он пробормотал что-то насчет пассатов и муссонов, и размягченный его видом и голосом преподаватель поставил Пашке «хорошо». Щекина зачислили в Академию самым последним приказом накануне отправки в лагерь.

Всех принятых курсантов Анохин повел в склад ОВС переодеваться. Этот высокий и знаменательный акт посвящения в моряки, по мнению техника-интенданта второго ранга, соответствовал по значению появлению в деревне первого трактора «фордзон» или распределению помещичьей земли среди безземельных крестьян. Анохин вел курсантов по широким коридорам Гренадерских казарм медленно, словно давая прочувствовать торжественность момента. Что означало таинственное слово ОВС, не знал даже Миша Зайцев. Строили разные предположения. Но действительность, как это часто бывает, оказалась прозаичнее и будничнее догадок. Выяснилось, что склад ОВС — это всего лишь склад обозно-вещевого снабжения. Слово «обозно» неприятно резало настроенный на романтическую волну курсантский слух. Но что было до того властвующим здесь интендантам, начисто лишенным всякого воображения! По очереди все подходили к старшине-сверхсрочнику и получали из его рук предметы морского обмундирования. Парусиновая роба имела неопределенный грязновато-белый цвет, была тверда, как брезент на одежде пожарника. Какой-то шутник поставил брюки на каменный пол, и они прочно стояли, будто внутри штанин проходила металлическая арматура. На впалых мальчишеских животах брюки держались плохо, и приходилось их то и дело подтягивать. Когда, наконец, все надели тельняшки, робы, обули жесткие, словно из кожи носорога, рабочие ботинки, напялили на остриженные под машинку головы бескозырки без ленточек, ребят стало трудно узнать. Роба скрипела и шуршала, как лед во время весеннего ледохода, воротничок то и дело сползал в сторону, ботинки натирали ступни. Но никто не замечал этих мелких неудобств. Ведь это была морская форма! Все были счастливы. У поломанного зеркала терпеливо ждала длинная очередь. Каждый хотел посмотреть, как он выглядит. Слышался смех, шутки. Даже Анохин потерял свой обычный грозный вид, ходил среди ребят, поправлял на них бескозырки, воротнички, говорил:

— Иди, поменяй шинель на размер меньше.

Оглядев себя в зеркале, Васятка Петров улыбнулся и произнес непонятное, слово:

— Потатуй.

— Жора с одесского кичмана, — сказал Пашка и подмигнул Алексею.

Мишей Зайцевым Анохин остался недоволен. Тот буквально утонул в широченных штанах, голландке, бескозырке.

— Смерть бабам, — сказал Анохин, осмотрев Мишу. — Пойдем. Пусть подберут по росту.

А вечером по курсу ходило первое стихотворение еще никому не известного поэта:

Уже на вторую ночь Пашка проснулся от какого-то странного шума. Сонный, он достал из-под подушки золотые часы, чиркнул спичкой. Было только без двадцати четыре.

— Вот, гады, не дадут поспать, — выругался он.

Рядом торопливо одевался Алексей. Сидел на койке, ничего не понимая, с закрытыми глазами Зайцев. Васятка спал. Его крепчайший сон таежного охотника ничто не могло нарушить. С улицы доносились громкие сигналы горна, частые удары в рынду: «Та-та-та-та», крики дневальных по лагерю: «Боевая тревога! Боевая тревога!» В палатке было темно. Только сквозь откинутый полог сочился слабый свет уличного фонаря.

Окончательно проснувшись, Пашка на ощупь достал с табуретки парусиновые брюки. Они были влажны и холодны. Чертыхаясь, Пашка натянул их на голые ноги, надел голландку, ботинки. Перед самым уходом успел увидеть, как Васятка, с трудом разбуженный Алексеем, словно подкошенный, снова повалился на жесткий, только вчера набитый соломой матрац и мгновенно захрапел.

— Ткни его посильнее, — сказал Пашка Мише Зайцеву, раскачивавшемуся на нарах, как правоверный мусульманин во время вечернего намаза. — Не то влетит. И помчались быстрей!

По проходам между палатками бежали курсанты. Светила полная луна. С Финского залива дул сильный сырой ветер. Зубы у Пашки стучали. Он разыскал свой взвод на плацу, встал в строй. И почти тотчас же появился сам начальник лагерного сбора полковник Дмитриев. Вчера днем он ходил по лагерю и ребята могли его рассмотреть. Говорят, ему сорок пять, но выглядит он намного моложе. Дмитриев строен, подтянут, совершенно лыс. У него густые рыжие брови и рыжие ресницы, а на левой щеке синеватый шрам. Даже сейчас, глубокой ночью, он одет в белоснежный китель с четырьмя золотыми нашивками на рукаве.