В районе бензохранилища тоже рвались бомбы большого калибра. Как папиросная бумага, гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали там мелкие бомбы замедленного действия. Торчат хвосты этих бомб перед глазами — кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
Я сижу в траншее рядом с Сашей Лебедевым. Он вернулся в роту из госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
Становится все жарче. Из трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь разрывными пулями. Вокруг рвутся снаряды. Как груши из перевернутой корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
— Ты что, Саша?
— Отвык... Дышать нечем.
И тут перед нашей траншеей разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало всех сидящих и лежащих.
Саша Лебедев бросился на дно траншеи, голова его оказалась возле ног Большешапова. Командир бережно приподнял Сашину голову, посмотрел на него и сказал:
— Ничего, привыкнешь, — и, помолчав, вдруг разговорился: — Вот постреляют, постреляют фашисты, а потом побегут к нам. Мы их, как всегда, встретим горячо, причешем, приутюжим, пригреем, короче говоря, образуем, разденем и разуем!
Из четвертой роты прибежал связной — обмундирование на нем дымится, брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие ссадины на ногах.
Связной доложил комбату:
— По оврагу Долгий фашистские автоматчики идут в атаку. Командир роты автоматчиков старший лейтенант Шетилов просит поддержки.
Артиллерийский вал немцев как раз перешел в глубь нашей обороны, и мы стали пробираться к оврагу.
Фашисты шли тремя цепями — одна за другой, лезли вперед, к Волге.
Санитар Леня Селезнев, Николай Логвиненко, солдат Грязев притащили пулемет, установили на пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как часы. Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
Николай Логвиненко взял автомат, подвесил на пояс две противотанковые гранаты и бросился наперерез. Одна за другой полетели гранаты. Не ожидали фашисты такой встречи.
Наша рота небольшими группами начала продвигаться к леднику мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
Мы плотнее прижались к земле. Справа от меня лежал матрос Саша Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик в обмотках, в каске, натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
Я выбрасываю из-под себя кирпичи, руками выгребаю землю, в общем, зарываюсь все глубже и глубже. А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет вперед. Вот он подобрался к булыжнику, перебросил в правую руку винтовку с какой-то трубочкой наверху, прицелился и — хлесь! Сперва по одному пулемету, потом по другому. И те замолчали!
Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
— Что это за солдатик в обмотках? — спросил я потом своего знакомого из третьей роты.
— Это, товарищ главстаршина, не солдат.
— А кто же?
— Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
Меня взяло любопытство. Пошел искать засаду, сержанта Абзалова. Полз медленно, тяжело, неуклюже — не научился еще. Вот и огневая точка снайпера. Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить о его работе. Но не успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
— А ну, матрос, проваливай отсюда!
Я как ни в чем не бывало пополз дальше. Подумал: ночью разыщу его, поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко, с детства привык экономить патроны.
Прошел еще день. Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и мой земляк Виктор Медведев были включены в список «охотников» за фашистскими зверями.
На первых порах надо было научиться выбирать позиции для наблюдения за противником и стрельбы по наиболее важным целям.
В первый же день «охоты» мы выбрали место в развалинах индивидуальных домов. Нам приглянулся дом на пригорке, точнее — большая глинобитная печь бывшего дома. Мы лежали в топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось перед нами.
Вот оно — поле боя. Оно покрыто трупами немецких солдат. Ползают санитары, оказывают помощь раненым.
Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой через плечо, с белой повязкой на левом рукаве помогает не всем своим, а по выбору.
Не знаю уж, но чем-то мы с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от них получил я. К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
Пришлось срочно менять позицию.
Тем временем наша четвертая рота под командованием старшего лейтенанта Ефиндеева, собрав последние силы, завязала перестрелку с группой противника, отходившего по оврагу Долгий.
В воздухе снова появились фашистские самолеты. Они разворачивались над Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом «Красный Октябрь». Потом бомбы полетели на Мамаев курган, территорию мясокомбината и льдохранилища. С каждой минутой гул от разрывов бомб, снарядов и мин нарастал. Под прикрытием огневого вала свежие силы немцев занимали исходный рубеж для новой атаки по оврагу. Было видно, как густо заполнялись солдатами траншеи и развалины. Сколько их там — определить трудно. Одно для нас ясно: сколько бы ни было — надо их во что бы то ни стало задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но наша артиллерия, особенно «катюши», засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы попали в огневой мешок. Сколько их там легло — трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк-красноуфимец Кузьма Афонин. Я служил с ним в одном экипаже, но раскрылся он передо мной во всей полноте своей красоты душевной при встрече с матерью в Красноуфимске, когда мы, моряки Тихоокеанского флота, выгрузились из эшелона и пешим маршем двинулись по городу. Моросил мелкий теплый дождь — утренник, вроде ночной росы. Мощенная булыжником улица лоснилась от влаги светом полированных камней. Мы шли с вещевыми мешками без четкого равнения. Навстречу попадались домохозяйки. Они спешили на базар, но перед нашим строем останавливались, шарили глазами по рядам моряков, отыскивая знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то слева, чтоб лучше разглядеть встречных — нет ли среди них матери. Попытался выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел начальник эшелона капитан 3-ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, болтался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч раз бегал в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от радости:
— Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
Радость и волнение, как электрический ток, пронзили всю колонну моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля, видать, на огороде работала.
Колонна остановилась без команды.
Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
— Кузенька, сыночек...
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
— Что же это такое, уж не сон ли? — доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
Мать — это святое слово. Это гордость... Это корень семьи. Мать — это человеческое бессмертие. Самое первое слово обращено к ней — «ма-ма». Человек уходит из жизни, на его устах последнее предсмертное слово тоже обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал, ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это слезы радости или горя, но они были искренние.
