В задумчивости проведет рукой по чубатой голове сына и не заметит насмешливого взгляда: как маленького гладит. Ну да, все ей казалось, что Дмитрий еще маленький. И только весной удивилась: когда вырос такой?
Как-то в погожий день она снаружи белила дом. И не услышала, как во двор вошел Дмитрий с сапогами за плечами — первыми сапогами, заработанными собственной мозолью.
— Как пошил сапожник? Не тесные?
— Как будто хорошо, в пору. В ходу надо попробовать, — словно равнодушно ответил.
— Вот и обуйся сейчас. Посмотрю, какой ты красивый.
— Как старый коростель на бане, — улыбнулся, отворяя сени.
Так и не вышел похвалиться обновой.
Подведя завалинку, Евдокия вошла в дом и всплеснула руками от неожиданности. Перед нею стоял статный, широкоплечий парень. Короткий пиджак будто небрежно сполз с правого плеча; из-под черной, немного сдвинутой набекрень родительской шапки упал на ухо темно-русый, с золотистыми искорками чуб. Орлиный нос нависал над глубокой бороздкой верхней губы; нижняя, выгнувшись упругим красным лепестком, очертила узенькую кромку синеватых зубов. «Неужели это ее сын?»
Еще сегодня, в лаптях, в полотняных, крашеных бузиной штанах, неторопливый, он был подростком, а этот сразу парень — хоть сейчас свадьбу справляй. И радостно матери стало, и забота царапнула: женится скоро, отделится и неизвестно какую жену подберет — может, ложку борща на старости лет пожалеет свекрови.
— Как мне, мам? — скрипнув сапогами, легко прошелся по хате — куда и неуклюжесть девалась, когда успел молодецкую горделивую походку перенять…
«Какой же он славный! Вылитый Тимофей, — за каждым движением следила мать, и то, что было обычным — другой не заметит, ей казалось наилучшим, дарованным только ее сыну. — Вылитый Тимофей. Молчаливым лишь удался, радости мало. Ничего, между людьми оботрется, мозговитый!» — успокоила сама себя…
Бьет сапка приплесканный темный корж земли, звенит на комьях, окутывается сухим серым дымом, подсекает бурьян, и щетинистый осот не способен проколоть огрубевшие темно-зеленые пальцы. Сначала огоньком пробегает боль по согнутой спине, но скоро тает, и сталь проворно срезает зеленые, с розовыми цветами, кружева завитой березки, крапчатое плетение мокреца, ровные стрелы щетинника.
«Когда бы Дмитрий невестку в дом привел, веселее было бы, жалела бы ее. Но где там — хоть не говори с ним об этом. На полуслове оборвет, нахмурится, весь уйдет в себя».
— Если помощь в горячую пору нужна — брошу свою работу и с вами буду полоть.
— Я и сама справлюсь.
— Тогда и говорить не о чем, — и, разгневанный, выйдет из хаты.
…Испортили, видно, парня, навек испортили. Чтоб тебя, Сафрон, и твоего Карпа лихая година не обошла, как ты лишил меня сына. Хоть бы к доктору поехал Дмитрий, и как ему об этом сказать… Чтоб тебя, Сафрон, наглая смерть на дороге прибила, — погружается в воспоминания Евдокия…
…Село купается в тепле, солнце и веселом пении веснянок. Улицами, огородами на большую площадь сыпнула сначала ребятня, потом подростки, девчата, а позже, степенно размышляя о том, о сем, — хозяева и хозяйки.
Большая на холме площадь зацветает широкими цветными юбками, и девчата в них, кажется, не идут, а плывут. В руках держат платочки: подарок тем ребятам, которые зимой к ним домой с рюмкой приходили. Парни стоят горделивые — знают: девушка должна их сама отыскать. Так уж на Подолье заведено — девушка, найдя парня, который приходил к ней зимой в гости, прилюдно целует его трижды, дарит платочек — и ничего странного в этом нет.
На холме молодежь уже готовится танцевать, берется за руки или за концы платка, чтобы не разомкнуться; живой круг, как перстень-самоцвет, всколыхнулся, и сильный высокий голос покрывает низкий гул:
Чого рано спустошано,
Ромен-зілля іскошано.
Молодыми голосами прославляет песня неусыпную работу и любовь. А со всех улиц валит молодежь. То здесь, то там девчата, стесняясь, подступают к ребятам.
«Только до моего никто не подходит, — с завистью смотрит Евдокия на других, стоя между молодыми женщинами своего края. — Может, он пойдет к кому-нибудь?»
Вот проплывает в широкой голубой, в сборках, юбке высокая дородная Марта, приемная дочь сельского богатея Сафрона Варчука. Когда-то давно в тяжелый год вымерла на хуторе от голода семьи бедняка Сафрона Горенко. Осталась только девочка, грудной ребенок, ее и взял себе дочерью Варчук, надеясь, что оголодавший ребеночек недолго проживет, а ему весь надел Горенко не помешает. Однако девушка выжила. К ней, как к дочери, привязалась Аграфена Варчук, да и Сафрон хоть и косился на Марту, однако прогнать со двора не отваживался: не те времена. Никто девушке не напоминал про ее родителей, и долго Марта не знала, что она всего лишь приемная у Варчуков.
Сейчас возле Марты идет Карп Варчук, сияет хромовыми сапогами и рыжим пушистым вихром. Вот он наклоняется Марте, аж чуб огоньком занимается на терновом платке. Парень что-то шепчет девушке. Та отталкивает его и зажимает уста, чтобы не рассмеяться. Карп будто оскорблен, заплетая выгнутую ногу за ногу, идет налево, а Марта плывет к небольшой группе парней, где стоит Дмитрий.
«К кому же она подойдет? Где-то к Лиферу — лавочнику Созоненко».
И сама себе не верит, когда Марта останавливается возле ее сына.
— Вы же говорили, что Дмитрий никуда не ходил, — толкает ее локтем под бок дальняя родственница Дарка. — Вишь, к какой подкатил.
«Какой же скрытный», — не спускает глаз с пары. Марта кланяется Дмитрию, и упругие девичьи груди отклоняют красную матроску.
«Можешь ли ты, сынок, поцеловать девушку?» — радуется в душе, поедая глазами молодую пару, а ухо ловит буйную, молодецкую веснянку, разгулявшуюся, как ветер.
Дмитрий неловко подходит к Марте — стыдится, видно, кладет смуглую руку на плечо девушке и тотчас замечает мать, которая аж голову вытянула, следя за ним. Окаменел парень, не снимая руки с девичьего плеча. Глянула и Марта в ее сторону и быстро обернулась, поняв все. Как бы оно вышло — не знает; но в это время из-за деревьев вылетел непрестанный быстрый танец, кто-то схватил Марту за рукав, и Дмитрий, неверно ступив три шага, попадает в ритм танца и уже уверенно ведет за собою высокую девушку.
— Ишь, нищета. Куда полез! — отозвался въедливо кто-то из тесной кучки разодетых богачек.
— А Марта далеко от бедности отскочила?
— Э, не скажите. Через нее Варчуки с Созоненко породнятся…
Все быстрее крутится танец, и радугой мерцают голубые, красные, розовые, синие юбки и матроски.
«И чего он к Марте пошел?» — видит перед глазами высокую черную фигуру Сафрона. И досадно и неприятно становится на душе…
Утра выпадали росные; выйдет она с подойником во двор, а на мураве капли серебрятся жемчужинами; потом заискрятся, покраснеют, как гроздья вызревших смородин.
За селом на холме мягко улеглась невысушенная солнцем весенняя синь, в долине дымили три широких ставка, упираясь плотиной в Большой путь. Не успеют зазвенеть в донышко первые струйки молока, Дмитрий скрипнет в сенях дверью: как тихо ни выходит она из дома, чтобы не разбудить сына, все равно услышит; начинает из закрома зерно выносить, телеги коломазью смазывать. Увидит ее и начнет упрекать:
— Так ли хорошие хозяйки делают? Сами встают, а сеяльщика не будят: пусть поспит себе, а просо само посеется. От сна лошадиную главу наспать себе можно.
— Разве же такой, как ты, проспит грушу в пепле. Пошли, молока выпьешь.
— И чего бы это я в хату ходил, когда подойник передо мною.
— Люди будут смеяться.
— Ничего, скажу, что за их здоровье пью…
Весна принесла немалые перемены в ее сердце — больше всего радовалась за Дмитрия. Это раньше, за какими-то думами, редко он на нее смотрел. В черных глазах было много уважения, и мало тепла. Начнет говорить с нею, рассуждает все правильно, по-хозяйски, а не согреет слова улыбкой. И больно было матери, что есть в ее ребенке нерастопленная упрямая грусть; она как-то сразу же после смерти Тимофея сделала парня угрюмым и старшим.
А теперь посветлел Дмитрий, в глазах заиграли искорки, подобрели они. Сдержанная улыбка на устах и разговоры стали долгими, более веселыми. Раньше, бывало, отрежет коротко на ходу: «В кадибке посеял. На прирезках земля еще не просохла». И все. А теперь иной раз сядет возле нее, посоветуется, вместе обсудят, что он думает делать. Говорит об одном, а внезапно улыбка задрожит на устах — что-то другое думает.
— Такое дело, мам, что просо у нас с грибком. В прошлом году как молотил — три дня, словно камин, сажей плевался. В одной книжке вычитал: такое просо хорошо бы припустить на легком огоньке.
