— Обещаю, отец, — может быть, слишком уж торжественно, но убежденно ответил Ноэль. И в его словах звучала искренность — он и сам дал себе клятву, что от его руки не прольется и капля человеческой крови.
Вначале он хотел дезертировать, куда-нибудь уехать, укрыться в каком-нибудь глухом уголке страны, но, во-первых, вряд ли ему удалось бы найти такой уголок, и во-вторых (что было главным), никто не мог бы в таком случае поручиться за жизнь и безопасность его отца и матери — слишком длинные руки были у гестаповцев и слишком беспощадными были эти люди-выродки.
Трудно, ох как трудно было летчику-истребителю Ноэлю Шмеллингу исполнить волю отца и не преступить свою клятву. Вот он вместе с другими летчиками вылетает на задание, вот они ввязываются в воздушный бой, по нему русские авиаторы ведут огонь из пулеметов и пушек, он тоже вроде отвечает им тем же, но его пулеметные трассы не могут причинять им вреда, потому что Ноэль Шмеллинг посылает их мимо цели, хотя в это время пуще смерти боится, как бы кто-нибудь из немецких летчиков не проник в его тайну, как бы не заподозрил его в обмане. Тогда — гестапо, пытки и гибель не только его самого, но и горячо любимых им матери и отца. Иногда он в душе даже молил Бога, чтобы однажды его «мессер» был подожжен и — вместе с машиной сгорел бы и он сам, однако судьба все время оберегала его от смерти, — словно задалась целью изо дня в день подвергать его душевным мукам.
Однажды его вместе с другим летчиком-истребителем послали на очень важное, как им сказали, задание: уничтожить автобусы, которые, замаскировавшись под госпитальные машины, увозят кучу секретных чертежей какого-то нового военного изобретения. Возможно, сказали им, в автобусах будут находиться дети. Это тоже для маскировки. Потому не обращать на них никакого внимания.
В паре с Ноэлем Шмеллингом летел летчик Шпеер — фашист до мозга костей, садист, каких не часто встретишь даже среди головорезов Геринга. Когда он начал с бреющего полета расстреливать высыпавших из автобусов детей, у Ноэля Шмеллинга возникло непреодолимое желание дать хорошую пулеметную очередь и по самому Шпееру, однако тот, похоже, был все время настороже — он, видимо, давно уже в чем-то подозревал Ноэля (как-то даже спросил, ехидно усмехнувшись: «Много у тебя на счету сбитых большевиков, Ноэль? Что-то я не слышал о твоих блистательных победах…»), и сейчас Ноэль не сомневался, что Шпеер присматривает за ним.
После, когда они вернулись на свой аэродром и Шпеер, как старший по званию, стал докладывать о выполнении задания, он снова не преминул сказать:
— Я что-то не заметил особого старания у храброго летчика обер-лейтенанта Шмеллинга. Внимательно наблюдая за его мужественными действиями, я почему-то не видел, чтобы от его меткой стрельбы из пулемета упал хотя бы один сраженный этой стрельбой красный киндер, будущий враг нашего рейха…
Да, все труднее и труднее становилось Шмеллингу скрывать свое истинное лицо от тех, с кем он вылетал на боевые задания, он все яснее понимал, что долго так продолжаться не может. Война, можно сказать, только началась, по сути дела, все еще впереди, а на него уже косо поглядывает Шпеер, но и многие другие летчиками.
Надо было что-то решать. Решать немедленно.
И вот он вылетает на очередное задание — вылетает четверка во главе со Шпеером, который в последнее время и глаз не спускает с обер-лейтенанта Шмеллинга. Уже через несколько минут они встречаются с русскими истребителями и начинается бой. В какое-то мгновение Ноэль слышит в шлемофоне полный дикой злобы голос Шпеера: «Шмеллинг, сволочь, я все вижу! Все вижу, слышишь! Вижу, куда ты стреляешь!» От этого голоса, от этих слов нервная судорога, как разряд тока, прошивает Шмеллинга насквозь, он лихорадочно думает, что ему надо сейчас предпринять, но в это самое время «фоккер» Шпеера взрывается и клубком огня устремляется к земле. А еще через несколько секунд русские летчики сбивают и второго «фоккера», третий же мгновенно выходит из боя, переваливаясь с крыла на крыло, оставляя за собой все чернеющую полосу дыма, тащится на запад. Шмеллинг дает полный газ, свечой уходит в небо и скрывается за облаком.
Здесь хорошо. Облака кажутся легкими бирюзовыми волнами безбрежного океана, они колышутся так плавно, будто лишь слабый бриз ласково шевелит их, не давая совсем замереть. Какая-то давно забытая благость обволакивает душу Ноэля, ему сейчас хочется забыть обо всем на свете и парить, парить над этими изумрудными волнами, наподобие тех чаек, которых он до сих пор помнит. Даже одна мысль о том, что ему надо возвращаться на свою базу, приводит его в ужас, он уже смертельно устал обманывать и других, и самого себя, он готов умереть, лишь бы не повторялось то, от чего он перестает быть самим собой.
И вдруг его осеняет: он больше т-у-д-а не вернется. Он отыщет аэродром, где базируются советские самолеты, сядет там — и все. Плен? Да, плен! Он попросит русских, чтобы они каким-нибудь образом распространили слухи, будто среди сбитых, погибших летчиков они по уцелевшим документам установили, что был и лейтенант Ноэль Шмеллинг. И тогда никто не посмеет и пальцем тронуть его отца и мать. Ну, а после того, как закончится война, (а закончится она, по его твердому убеждению, поражением фашизма), Ноэль Шмеллинг объявится на своей родине, и никому не будет дела до того, где он все это время был.
Это решение Ноэля только на первый взгляд могло показаться скоропалительным, случайным, не совсем обдуманным. Таким они могло показаться и самому Ноэлю, но это было не так. Оно в нем зрело давно, зрело подспудно, он просто до поры до времени скрывал его от самого себя.
И вот настала пора воплотить его в жизнь…
В просвете облаков Шмеллинг неожиданно увидал советский истребитель. Кажется, это был один из тех, который несколько минут назад участвовал в воздушном бою. Истребитель держал, курс на восток, на свою, наверное, базу. Это облегчало задачу: Ноэлю не надо было рыскать в поисках советского аэродрома. Вот так обер-лейтенант Шмеллинг вновь встретился с Миколой Чередой и, когда через переводчика рассказывал свою историю, ни у кого почему-то не возникало сомнения, что эта история правдива от начала до конца. А Денисио она снова и снова заставила задуматься над не раз возникавшим перед ним вопросом: не трагедия ли это для нации, когда ее вожди развязывают войну в надежде, что они сами и их народ окажутся победителями…
3
— Вот мы и здесь? — сказал Микола Череда. — Долго сюда топали, но все ж притопали.
Это был первый аэродром на территории Германии, на котором один за другим приземлились истребители его эскадрильи. Летчики собрались вокруг Миколы Череды, стояли, не снимая шлемов, вроде как с удивлением оглядывались вокруг, словно стараясь отыскать на этой чужой земле что-то такое, чего нет там, откуда они прилетели.
Однако ничего особенного не замечали. Земля как земля; кое-где проклевывается ранневесенняя травка, начинают одеваться листвой деревья, ровными рядами растущие вдоль границы аэродрома; по небу плывут перистые облака, точно такие же, какие плывут над Кубанью, над Доном, над Волгой.
Да, глаза ничего особенного вокруг не видят. А вот каким-то шестым или двадцатым чувством летчики ощущают нечто такое, к чему они не привыкли: каждый из них улавливает какую-то вокруг напряженность, затаенность всего живого, что их окружает; создается такое впечатление, будто и в листьях деревьев, и в любой проклюнувшейся травинке, и в высоких перистых облаках притаилось что-то враждебное, неприязненное, недоброжелательное.
— Ничего, — сказал командир эскадрильи, чувствуя то же, что и другие летчики. — Привыкнем. Хотя от своего родимого отвыкать не будем. Давайте-ка лучше подымим, господа «воздухоплаватели».
Денисио стоял рядом с Миколой Чередой, курил и с щемящей тоской смотрел на летчиков. Вот так каждый раз: стоит ему оказаться — особенно в последнее время — в кругу всей эскадрильи, как эта самая щемящая тоска сразу же горькими щупальцами охватывает сердце. Как хочется увидеть среди этих людей Василь Иваныча Чапанина, лейтенанта Гену Шустикова, Василия Старикова и многих друзей-однополчан, с которыми, как говорит Микола Череда, так много пройдено дорог, так много выпито слез у оставленных обелисков.
Как же не сжиматься от щемящей тоски сердцу, когда думаешь о матерях, о женах и подругах тех, кто навсегда ушел из жизни! Сколько из них бродит сейчас по стежкам-дорожкам в надежде увидеть своих близких. Отчаявшиеся, полубезумные глаза, в которых все же теплится, не угасая: а вдруг…
И каждый раз, когда Денисио об этом думает, он видит Полинку Ивлеву. Видит так явно, будто она рядом. То сидит на поляне у края тайги и смотрит в небо, где идут «бои» курсантов училища, а Денисио, устроившись тут же на зеленой траве, смотрит на нее и почему-то вспоминает испанскую девушку Эстрелью, Полинка и Эстрелья каким-то чудом вдруг превращаются в одного человека, очень близкого, очень дорогого Денисио человека. Только на миг у него возникает непрошеная мысль: он не должен испытывать к Полинке каких-либо иных чувств, кроме дружбы. Не должен потому, что между ним и Полинкой стоит память о Федоре. Однако мысль эта сразу же сменяется другой: разве душа Федора, если она витает где-то рядом и все видит и слышит, разве его душа упрекнет Денисио за то, что Полинка стала ему дорога, и он хочет навсегда соединить свою судьбу с ее судьбой? Нет, они оба не станут забывать о Федоре, он всегда будет с ними, они оставят в своих душах место для памяти о нем. Оставят это место до конца своих дней.
