новые дела, оказывается, придумать нельзя, они и без новых слов давным-давно делались. Армия есть армия — тут без палки нельзя. Если командир отличается от тебя только кубарями, ты ведешь себя с ним запросто, а увидишь на нем золотые погоны — язычок-то прикусишь. Привычка, веками воспитывали. Ты, солдат, — одно, а он, офицер, — совсем другое. Знай сверчок свой шесток. О генералах уж помалкиваю, до тех и не достать…
Слова Кравчука, тяжелые, как булыжник, глубоко западали в сознание Крылова. Сам он еще не размышлял на подобные темы.
— Сознательный ты или нет — не важно, — продолжал Кравчук. — Главное, чтобы ты подчинялся офицеру, а офицер генералу, и чтобы ты делал, что тебе прикажут. А с погонами приказывать легче: сразу видно, кто есть кто. В царской армии испытано, там свое дело знали. Ну, а сознательность — это как у нашего тифозного дружка: читать-говорить умеет, думать нет.
Через несколько дней Кравчука выписали в полк.
— Бывайте, тифозники! — попрощался он. — Пошел домой!
Крылов проводил его до окраины села.
Кравчук и Крылов мимоходом встретились на перекрестке жизни и пошли дальше — каждый своим путем. Но слова Кравчука, его беспокойное стремление заглянуть за фасад событий остались у Крылова в памяти. И еще осталось сожаление, что так быстро расходятся человеческие пути, близкие и такие недосягаемые.
* * *
В пасмурные дни выздоравливающие подолгу оставались в палате. Крылов не любил эти часы — тогда и на душе у него становилось пасмурно. Разговоры угнетали его, потому что в устах выздоравливающих звучала одна бесконечная жалоба на войну. Тот рассказывал о своих ранениях, другой ругал больничное начальство, третий — кладовщика, заменившего ему хорошие сапоги на эти вот стоптанные, четвертый рассуждал о том, как надоело ему мотаться по фронтовым дорогам, сидеть под пулями и ждать конца.
Все это было неприкрашенной правдой, высказываемой возвращающимися к жизни тяжело переболевшими усталыми людьми. Да и как было не устать за два года такой войны! Она потребовала от них полной отдачи сил, не дав им права на отдых. Они несли на своих плечах ее изнурительную тяжесть, и им предстояло возвратиться на передний край. Им не хотелось снова слышать свист пуль и осколков, видеть кровь и трупы, подставлять свои израненные тела под беспощадный металл. Но они все равно расходились по полкам и опять брали в руки оружие. Покидая больницу, они будто сбрасывали с себя усталость:
— Пошел! Не вешать носа, пехота!
5
ПЕРЕД НОВЫМ ВИТКОМ ВОЙНЫ
Солнечным майским днем Крылов возвратился в полк, который стоял во втором эшелоне километрах в пятнадцати от больницы. Товарищи тепло встретили его.
— Выздоравливал, а! — улыбался Сафин.
— Получай! — Костромин вручил Крылову три бумажных треугольника. Крылов присел на снарядный ящик, вскрыл первое письмо. Дома все было благополучно. Сашино письмо содержало немало новостей и загадок, потому что рука военного цензора вымарала отдельные слова и целые строки.
«Женька!
Ты опять пропал, а это уж совсем ни к чему. Нам теперь нельзя пропадать, нас и так мало осталось.
В Сталинграде… Седому… уехал домой. Я после госпиталя был в полковой. Из окружения мы вышли, но многие ребята из твоего взвода… Грачев, Малинин, Курочкин, Прошин… а Ющенко… за Доном Володю…. Плотникова и Ванюшина… теперь он в газете… Один… его взял. Ляликов с Добрыниным… Вышегор жив, мы его нашли в… А Галя нашлась, она болела… Я теперь в другой…»
Далее в письме помарок не было — по-видимому, цензору надоело вычеркивать слова.
«Я примерно там же, где ты. Посматриваю, не встретишься ли. Что слышно о Феде? Знакомые на войне иногда встречаются — может быть, и нам с тобой где повезет. О Косте ты, наверное, знаешь, вот ведь как бывает…»
Письмо от Миши Петрова было без помарок. Миша рассказывал о Покровке, о себе, упомянул, что иногда встречается с матерью и Шурой.
Несколько строк из его письма глубоко опечалили Крылова: «Костя погиб в пути на фронт (он ушел добровольцем). Эшелон бомбили, Костя был пулеметчиком…»
Крылов перевидел уже немало смертей, он воспринимал их как жестокую реальность войны. Костя же сохранился у него в памяти учеником-десятиклассником. Его преждевременная гибель не укладывалась в обычные представления о смерти на передовой.
* * *
Костромин и Климов, оба кадровые сорокапятчики, принялись выверять прицельность орудия. Крылов впервые наблюдал, как это делается.
Пушку поставили на ровной площадке, раздвинули станины. Климов аккуратно, кончиком пальца, взял из банки немного густой смазки, наложил ее в четырех местах на ободок дульной части ствола, потом не спеша вытер чистой тряпкой руку, достал из кармана гимнастерки моточек шелковых ниток, отрезал два коротких конца, накрест приложил их к дульному ободку, к бугоркам смазки. Шелковинки выглядели теперь как хорошо натянутые струны. Их перекрестие точно совпадало с центром канала ствола.
Тем временем Костромин отмерил впереди орудия около трехсот метров, на последней отметке воткнул в землю палку с прибитым к ней фанерным кружком. Иных хорошо заметных предметов в поле не было.
Климов ослабил крепление панорамы, открыл орудийный замок и, глядя в ствол, навел его на фанерный кружок. После этого он попросил остальных сорокапятчиков заглянуть в ствол. Когда очередь дошла до Крылова, он увидел, что перекрестие нитей находилось точно в центре фанерного кружка: орудие было нацелено на него.
Затем, работая кончиками длинных пальцев и не касаясь орудия телом, Климов снова закрепил панораму, установив ее так, что и острие прицельного угольника было точно в центре фанерного кружка. Теперь ось канала ствола и прицельная линия панорамы пересекались в одной точке, расположенной впереди орудия. Это означало, что снаряд, вылетев из ствола, попадет именно туда, куда его направит наводчик. Точная регулировка прицельных линий обеспечивала снайперскую стрельбу противотанковой пушки на расстоянии до шестисот метров.
Крылов понемногу усваивал устройство орудия.
* * *
В мае и июне пышно зацвели травы, заглушили все запахи войны. Батарея расположилась лагерем вдоль лесистого оврага. Расчеты оборудовали себе землянки, на два месяца ставшие для них домом. Внизу, в овраге, журчал ручей, в зарослях и днем не умолкали соловьи, небо над головой почти всегда было безоблачное.
В первые дни после возвращения из больницы Крылова посылали на легкую работу: чистить картошку. Распоряжался на кухне повар Земченко, сорокалетний украинец с мягкими чертами лица, мягкими движениями и тихим голосом. Земченко любил поворчать, но его ворчание лишь настраивало слушателей на игривый лад, особенно если он негодовал по поводу скудного официального меню.
