Деталь: украинцев из эмигрантов особенно много арестовали. Мединститут закрыли. Студентов — в Германию (последние курсы — в госпитали). На постах русские эмигранты.
* * *
Появился сыпняк. В районной больнице тринадцать человек. Дядька рассказывает: «Все надо туда — свои дрова, свою постель, лампы, спички, сало и масло врачам, сиделкам».
Закрыли школы (было по четыре класса). Приказ без всяких объяснений.
Газета. «Уманский голос» о Сталинграде ни звука. Статья о Волховском фронте. О красных пишут: «Вооруженные до зубов, степные, восточные люди». Они все стараются изобразить, что это новый крестовый поход Европы против азиатского варварства.
* * *
На улице строятся «добровольцы» из пленных. Больше кавказцы. Мундиры темно-зеленые.
Вели пленных. В отличив от прошлого года охрана впереди, сзади, по бокам, идут по тротуарам.
Среди пленных тиф сильный.
Немцы бегают по городу (сейчас пятнадцать-двадцать градусов) в пиджачках. Многие в коротких белых полушубках. Самолеты патрулируют.
Около бывшего памятника Ленину (остался пьедестал) могила — крест, каска.
Говорят:
— Ленин был бронзовый. Немец стрелял в фигуру. Рука отпала, убила. Тут и похоронили.
* * *
Новые вести из Германии. Письмо от девушки в Колодистое. Им не выдают ни обуви, ни одежды. До фабрики от барака два километра. «Здесь так же холодно, как у нас. Взяла только туфельки и танкетки». Бегает бегом. На кучах мусора ищут тряпки — обмотать ноги. «Мешка взять нельзя: расстреливают. Две девушки приехали только в кофточках. Бегают, накрывшись одеялами. Пан накричал, сказал, что и одеяла заберет, если их будут так рвать».
Послала фото. Заключение:
«Дывиться на мою карту, бо живую менэ бильше не побачитэ».
* * *
В Колодистое вернулся из Германии поповский сын. Дурень тридцати восьми лет отправился добровольно «ковать оружие для немецкого воина». Теперь вернулся. В сандалетах на деревянной подошве. Больной. Передают, что был в юго-западной Германии. Немцы все вооружены, начальники с нагайками. Зовут русских «русс швайн». Не иначе. Ставят ведро картошки: «Fressen!» Не можешь съесть — бьют. Кто на работе устал, ведут к картошке. Если ест — бьют. «Не работаешь, а жрешь». Один пленный обозлился — дал барону в морду. Тот — за пистолет. Он сломал барону руку. Забили тут же. Попросишь у немца бутерброд. «Иди, дам». Идет в уборную, кладет в яму: «Бери, русская свинья!»
Больным — усыпляющий порошок, яд. Вот какова «нация господ». Это и в «Аэлите» не очень продумано, и в «Железной пяте» слабее.
Новый год. Хандра. Идет второй год у немцев в селе, почти без дела. В опасениях. В положении зависимого до мелочей. Даже встреча Нового года чуть не сорвалась: старики не хотели пускать, нести было нечего. Тайком набрали меду, мяса — не решились. Кое-как достали пол-литра водки. Встречали в хате Федоры, сестры Лукаша. Пара пареньков: бывший студент, бывший ученик десятилетки, Мария, я да три сестры Лукаша вместе с ним. Только я и пытался шутить по поводу бутылки с буряковой наливкой, украшенной нарисованной этикеткой. Случаи рассказывал, матерясь для яркости. Осторожность не пропадала даже после чарок. Хотелось хоть на день почувствовать себя свободным.
И вчера весь день вспоминались товарищи, дом и показалось: уже никогда не вернусь.
За праздники были в Каменной Кринице — пять километров отсюда. Село давно называли «интеллигентским» — одних учителей оттуда больше двухсот пятидесяти. В каждом селе района были учителя с Каменной. Сейчас большинство посъезжалось. Перебиваются.
Ехали конями прямиком через поле, через петли заячьих следов. При въезде церковь — без куполов, но сохранившаяся. Говорят, был клуб. Сейчас у крыльца висят два стакана от стапятидесятипятимиллиметровых гаубиц, одна консервная банка на кило. До рождества был один снаряд. На праздники забрякали так, что народ повыбежал: пожар, может. Оказывается, колокольня обогатилась еще одним стаканом и консервной банкой. Звонарь бьет по ним болтом.
О церкви еще: в Городище дотепа-посыльный сочинил:
Вы ходили в кино —
Получали по семь кило.
Нате вам божий храм
И на трудодень сто грамм.
В одном из домов немолодой кряжистый дядя:
— Вы железнодорожники? Вижу — форма.
Оказался машинистом, работал в Котовске, Гайвороне, Ростове. Был снят по одной из статей (неблагонадежные элементы), но озлобления не сохранил. Ночевал, завтракал у него. И веяло привычной, уверенной силой рабочего. Он не колеблется, не взвешивает. Для него ясно: кто потворствует немцам — сволочи, кто «приспосабливается» — сволочи или дуралеи... У него дочь Виктория. Закончила девять классов. Сейчас горько: неужели учиться больше не придется?
Машинист рассказывал, что попал в окружение под Кривым Рогом.
— Знаете, ножницы? Их тактика. В тот год пока их не изучили, все в ножницах оказывались. Мальчишки все были — пороха еще не нюхали. Ну, мы ночью пошли. Колонной вдоль реки. Брод искать. Тысяч пять было. Растянулись. А они подошли с фланга. И всех, кто впереди, выкосили. Мы под откос — и в воде пролежали. Суток трое до того не спал — так в воде и уснул. Слышу — немцы кричат, а головы поднять не могу. Открыл глаза. Стоит:
— Русс, комм, комм!
А тех, кто впереди были, всех перестреляли.
Сейчас он живет в колхозе, не работает. Слесарит. Над дочкой посмеивается: много работала, семь кило заработала.
Из Умани привезли газету «Заря», берлинское издание для военнопленных. Сколько провокационной чуши! Прочитаешь такую и становится противно за людей. И появляется отвращение ко всем высоким словам. Все относительно. Подлость называется «благородством», предательство — «патриотизмом», сволочи — «мучениками». Только крепкий желудок способен переварить такие камни. Для крепких они даже полезны: делают злее. А обыкновенные люди... Их отравляет такая штука. На это и расчет.
Надо, обязательно надо противоядие. Нужны газеты, листовки, брошюры — в каждую хату. Вот это и должно быть моим делом.
В Колодистом объявлен приказ. Под страхом расстрела всей семьи запрещено кого-либо принимать на ночь без разрешения управы. Приказано на внешней стене хаты вывешивать списки всех проживающих поименно. 3 управе заводится доска, на которой также записываются все, кто эту ночь по разрешению управы проводит в селе.
В Вильховой бывший пленный из австрийской армии Бага остался после войны, стал чабаном или, как говорят теперь, «учил баранов гонки скакать». Когда немцы взяли село, он пошел им навстречу, рассказал, что вернул в село баранов, которых должен был угнать и т. д. Назначили его старостой. Учитель немецкого языка Ленгердт, собирая людей, говорил речь сначала на немецком, потом на украинском языке, что, мол, повинны подчиняться господину Бага. Хмурый, сгорбленный, Бага был полон чувства величайшей ответственности. Говорил мне: «Я отвечаю за все село!». Был щепетильно, до мозга костей, предан немцам. Постоянно повторял: «Успех немецкой армии», «Победы немецкого оружия». Когда требовалось, чтоб делали быстро, решительно кричал: «Действуйте!» Сам хвастался, что застрелил какого-то пленного. Ни на кого не глядел. Бил резиной без криков, мрачно.
Считал, что все ему должны покоряться и на все имеет права. В буфете не платил, что ни брал. В лавке тоже. Люди работали у него — копали, рубили, сапали — им даже не давал обеда. Брал что вздумается в колхозах. Почти не ходил пешком. Кучер Василь возил на обед даже из управы. Его не любили. Втихомолку смеялись над неграмотностью. Иногда подсовывали бумажки, разрешающие колоть скот, говорили, что о крестинах. Выводил: «Бога».
Помощники в конце концов дождались. Их доносы сделали свое. Началось следствие. Полицаи бегали на цыпочках, радостные. На вопросы усмехались: «За паном». Он приходил уже пешком. Обогащение прекратилось. Нашлось где-то и фото: он в числе бригады, выкачивающей хлеб в тридцатом году. А он все не верил и надменничал:
— Пусть попробуют снять. В Гайвороне восстановят.
Не восстановили. Посидел. Получил порцию. Отправили в больницу. Там еще получил. Кузнец Горобец, узнав, решил отомстить. Явился в больницу, на койке избил больного старосту. Ко времени его возвращения домой все его имущество уже было забрано. Говорили, что на горище нашли у него валенки, взятые в прошлом году, два кожуха и т. д.
Врач, который лечил раньше от туберкулеза, сказал:
