Ушел, зная совершенно точно: никогда больше я сюда не приду. И меня еще долго преследо-вал запах лестницы этого дома, запахи вообще преследуют меня постоянно.
Но потом стала появляться жалость. Вспомнилось это жалко сказанное: «меня зовут Леля». И уже многое представлялось по-другому, уже она не казалась развязной. Особенно остро видел ее в моменты близости с женой. Я испугался, что ни адреса не запомнил, ни дома. Оказалось, запомнил., «Ты?» спросила она. И обрадовалась — ждала.
Я никогда не спрашивал Лелю, что тогда было, но это был отчаянный период ее жизни, она не хотела вспоминать о нем. А потом была весна, разложенные чемоданы, я пришел с охапкой ирисов, поездка на юг, которая так и не состоялась. На целых полтора года мы расстались после этого, я думал, навсегда.
Если бы я имел право, я бы выбросил трельяж из ее комнаты — и в те полтора года он тоже вот так стоял напротив тахты. Это единственное, что я бы выбросил из квартиры и из нашей с ней жизни.
По дороге домой, в метро, наступает раскаяние: ведь я порчу Леле жизнь. Я смотрю на лица женщин в вагоне, сравниваю мысленно. Разве можно сравнить! И я порчу ей жизнь. Не встреться я, был бы кто-то другой. Был ведь. И моложе, насколько я знаю, хоть мы никогда об этом не говорим. Но вот мы опять вместе. Надо было расстаться, чтобы почувствовать силу притяжения.
Иногда я спрашиваю себя: что нашла во мне Леля? В пылкие любовники я давно не гожусь. Так что же? Ведь она не расчетлива, совершенно не расчетлива, ни в чем. Как-то я попросил ее забрать мою статью от машинистки. Она взяла, меня долго не было, и она прочла. Статья не понравилась ей. Честное слово, мне самому сейчас неприятно, что я написал это; ничего особенно-го, но все-таки писать ту статью не следовало. Что сделала бы расчетливая женщина? Обычно таких мы почему-то называем умными. Не подала бы виду или стала бы хвалить. Мужчине, когда его возвышают в собственных глазах, начинает казаться, что вот она, единственная из всех женщин, которая способна его понять, и уж конечно она самая умная, самая тонкая, самая-самая… А Леля сказала то, что думала. Ей было больно говорить это, но она сказала. Я испытал стыд, раскапризничался, была ссора, она плакала. В том-то и дело, что она не о себе думает, а обо мне в первую очередь.
Я не знаю, как назвать то, что связывает нас уже многие годы, — любовь? привычка? — но я действительно не мыслю себя без нее. А у Лели после стольких лет, наверное, еще и женский страх одиночества, боязнь остаться одной. Странно устроен мир: мы добровольно признаем над собой власть женщин эгоистичных и мучаем тех, кто нам предан. Однажды Леля сказала: «Ты мягкий, добрый человек, но почему тебя не хватает на добрые дела?»
Пока я ехал под землей из конца в конец Москвы, прошел дождь, прогрохотал летний гром, духота разрядилась, все ожило. После испарений, надышанного воздуха вагонов я шел, освежаясь на ветерке. Чувствовал я себя так, словно день мой только начинается. Мне хотелось к моему письменному столу, хотелось достать мою рукопись, в которую я уже много дней не заглядывал. Поездка за город, плотники, спешка, брат, Варя — неужели все это было сегодня? Неужели все тот же день длится?
Свет фонарей в мокрой зелени, огни под ногами на мокром асфальте — все было сейчас праздничное. А в вышине, куда за целый день, бывает, и взглянуть некогда, там, за рассеянным свечением, стоявшим над городом, ощущалась бездонная тьма.
Открывая дверь, я услышал женские голоса в квартире. Хорошо, что у жены кто-то сидит. Извинившись, я пройду к себе, сошлюсь на занятость. Но Кира уже шла навстречу с сиятельной улыбкой, с тем особенным выражением, какое появляется у нее в присутствии значительных лиц, нужных людей.
— Вот же, вот он! — издали кинула она мне тон, как кидают мячик. Поразительно, насколь-ко она лишена слуха: вот же, вот — живот! — Мы с Ариадной Алексеевной заждались. Ариадна Алексеевна хотела уже уходить.
Какая еще Ариадна Алексеевна? Но на мое лицо с ее лица, как паутина с дерева, уже налипает любезная улыбка.
— Мне только тем и удалось удержать Ариадну Алексеевну, что ты будешь ужасно расстро-ен. Кстати, как Кирилл? У него сегодня ужасный день! Болезнь брата, лекции, заседание ученого совета… Вот в половине десятого уехал из дому…
Нога на ногу, блестя выставленными голенищами сапог, тонкими, как чулки, сидела посреди комнаты молодая старушка, вся в заграничном, в косметике, обнажив напоказ худую коленку. Снизу вверх она одарила меня милостивой улыбкой. Я поцеловал цепкую, как куриная лапа, холодную ее руку, опустившись в душное облако французских духов, чего-то приторно-горького, поцеловал не вдыхая. Мне улыбались неимоверной белизны мертвые фарфоровые зубы.
И тут мадам вытянула из модной японской сумочки папку весом в пуд — у меня чуть икота не началась, — взгромоздила ее на стол. И эта принесла мемуары!
Оказалось, не мемуары — мадам перевела с немецкого модный роман. Требуется, чтобы от лица исторической науки я освятил это ее коммерческое начинание — написал предисловие.
— У них это бестселлер! — выступает моя жена в роли посредника. — Этот роман полгода в списке бестселлеров!
Я улыбаюсь. Мадам отхлебывает чай из прозрачной фарфоровой чашечки, держа блюдце на колене. Смоченные чаем фарфоровые зубы как на глянцевом плакате. И чашки моя жена подала те самые, которые она достает лишь в редких случаях, для приемов «под большое декольте».
— У-учень своеобычный роман. Нашему читателю будет у-учень интересно ознакомиться.
У мадам полубас, голос исходит откуда-то из пищевода. И я совершенно не переношу это, ставшее модным «своеобычно». Как можно не слышать, что звучит «обычно» и ничего более.
— …Автор, правда, заблуждался некоторое время назад, но я проконсультировалась. Сейчас он занял правильную позицию, — ориентируют меня должным образом.
Мне все время хочется отвернуться — в глаза лезет выставленная напоказ худая коленная чашечка. Представить остальные подробности страшно. И вот она — жена, у нее муж, все прекра-сно. Как это получается?
— …Роман ждут. У-учень живо показана эта растленная действительность, это современное мещанство общества потребления, нищета духа. Нашим людям у-учень полезно будет увидеть воочию…
Я улыбаюсь улыбкой глухонемого, который ни одного слова не слышит, не понимает и пото-му расположен к вам. Что вообще за манера входить в дом в сапогах? Сидит, блестит голенищами.
— Правда, Ариадна Алексеевна хорошо сделала, что сразу к нам обратилась? — восхищает-ся моя жена.
Мадам звучно проглатывает, тоненько звякает чашка о блюдце на колене. Меня на расстоя-нии душит запах ее духов.
— Этот период, к сожалению, не совсем по моему профилю.
Мне вдруг все это начинает казаться нереальным. Я в шлепанцах на босу ногу пью квас у Лели на кухне… Мадам в лакированных голенищах… Полусвет… И в больничной палате сейчас полусвет, седой волос на груди брата… И все это в одно время, в один день. Ведь это не день прошел, это жизнь проходит.
— У нас есть большие специалисты в этой области.
— Но ваше имя, профессор!
— Вы преувеличиваете.
Строки моей она не читала, слышать такого не слышала.
— Нет, как же, ваше имя…
— У нас есть профессор Вавакин, он, я вас уверяю, с радостью, а главное, с большей пользой для дела… Имя его еще не громко; но скоро зазвучит.
— Вы говорите — Ва-ва-кин? Но мне посоветовали к вам обратиться. Именно к вам, — совсем уж недоумевает она, в те ли въехала ворота. И опять смотрит на жену.
Та делает большие глаза:
— Ариадне Алексеевне посоветовали.
— Уверяю вас, работа с профессором Вавакиным доставит вам истинное наслаждение. Большой специалист в этой области.
— Илья Константинович вообще склонен преуменьшать свое значение.
И опять большие глаза, которых я не замечаю. А все же кончается, тем, что под давлением этих соединенных усилий я соглашаюсь прочесть, только прочесть, обязательств на себя не беру никаких. Прощаемся. Жена идет проводить до лифта. Последние улыбки, взаимные восторги. Я пытаюсь открыть окно.
Что-то случилось со шпингалетом, дергаю, дергаю, срываю кожу на пальце…
— Что ты делаешь? — кричит Кира, увидев, как я трясу раму. На ее лице улыбка, с которой она провожала мадам. Я только сейчас впервые заметил: когда она улыбается, у нее плачущее лицо.
— В доме нечем дышать. Этот запах ее духов…
— Это «Шанель номер пять»!
— Меня тошнит.
— По-моему, ты просто потерял нюх. Я душусь «пятым номером». По-моему, от запаха моих духов тебя никогда еще не тошнило.
— Кто она? Почему ты перед ней расстилаешься?
— Она — Базанова!
— Она, видите ли, роман перевела, — трясущимися руками я пытаюсь развязать тесемки. — Она, видите ли, перевела… Это, разумеется, нечто, «Слезы смочили его рукав от локтя и до плеча…» Очаровательно! Снизу вверх…
