Я замер на месте. Слов не было. Только страх. Я боялся шелохнуться, боялся думать, боялся дышать, боялся говорить, боялся жить. Я боялся жить. На мгновение я умер. Умер вместе с этими двумя пацанами, имя которых даже не знал, не спросил, не поинтересовался. Один – худой и в каске, а другой – в жилете и с гранатами. Варили гороховый суп. Всё, больше о них я ничего не знаю.
– Суки! Я найду, кто это сделал! – у Соседа кончились патроны и он, отбросив автомат, упал на колени. – Мы же могли погибнуть вместе с ними! Усман! Мы могли погибнуть с ними!!!
Заглушая "вжики" пуль, послышался нарастающий гул и свист.
– Мины! Усман, бежим! – Сосед вскочил, поднял автомат и уже был готов дать дёру. Но я охладил его пыл:
– Я остаюсь здесь. Всё! Я никуда не пойду!
– Да ты чё? Охренел? Здесь решил подыхать? Миномётный обстрел!
– Я никуда не пойду! И тебя не пущу! Кругом мины! – я рухнул на землю и схватил Соседа за ноги. – Всё заминировано! Стой!!!
– Да не заминировано! Это чечены из миномётов стреляют! Стреляют из миномётов! В пацанов попала мина, выпущенная из миномёта! Она с воздуха прилетела, сверху на них упала! Тупой ты, татарин! Тебя чему в учебке учили? А? Усман? Ты чё, с ума бежишь? Крыша едет? Усман, не молчи!
Я вспомнил про миномёты – "подносы" или как их там. До войны видел пару раз. Да где мне их видеть, если я целый год в части только и делал, что снег кидал, да лёд долбил. Лопата и лом – вот оружие, которым я овладел в совершенстве.
– Извини, братан! Извини, торможу. Как же так, только мы с ними тут разговаривали…
– Усман, всё нормально, Усман!
Сосед сел рядом, вытянул ноги и закрыл глаза. Глубоко вздохнув и сплюнув, он положил свою руку мне на плечо и заключил:
– Ладно, посидим немного и пойдём. Хрен с ними, с минами.
Я успокоился. Дрожь в коленях прошла, дыхание выровнялось, тошнота отступила, зрачки вернулись в орбиты. Я снова мог здраво рассуждать и принимать решения. Я поднялся на ноги, подобрал автомат:
– Сосед, пошли отсюда, пока миной не накрыло.
– Да-да, идём.
– И пошли!
Сосед открыл глаза и медленно встал.
– А ты смотри, Усман, хорошо смотри, – он показал на обожжённый кусок человеческой ноги. Кусок ноги – от колена до ступни – вот и всё, что осталось от двух молодых парней. – Узнаёшь кроссовки? Это он, который в жилете был. Был, да сплыл. А вон и пластины его. Смотри!
В нескольких метрах, в коричневой луже крови лежал ярко-красный кусок мяса. Квадратный такой, сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Рядом, вплотную, валялся обрывок бронежилета. Прямо на нём лежала граната, вся в крови.
– Граната! И как она не разорвалась, не пойму! Эх, не пропадать же добру, надо забрать. Надо, – Сосед сел на колени и осторожно подобрал гранату. – Извини, боец, но тебе она больше не пригодиться. Извини. А я использую её по назначению, я отомщу им за тебя твоей же гранатой. Извини, боец, но мне эта граната нужней.
Он встал, обтёр гранату об штаны и поклонился до самой земли:
– Извини, боец.
Потрясённый увиденным, я почти потерял сознание, похолодел и покрылся испариной. Голова закружилась, ноги подкосились под весом враз обмякшего тела. Вцепившись в цевьё калаша, я прошептал:
– Пошли отсюда…
Не обращая внимания на упорство автоматных очередей, я поплёлся в сторону зданий, где засела "махра". Сосед, молча постояв ещё несколько секунд, поднял кусок бронежилета и накрыл им останки радушного бойца, искренне желавшего угостить нас свежим завтраком. Гороховым супом.
Тридцать первый.
После тяжелого двухчасового боя у стен серого административного здания с большим советским гербом под карнизом, где мы потеряли несколько человек ранеными, нам приказали откатиться на исходные позиции и передохнуть.
Мы откатились. Как смогли – умылись, почистили оружие, привели себя в порядок.
Вошли в котельную, разложили манатки на ужин. Набор продуктов небольшой: рис в банке, тушёнка, да рыбные консервы – килька в томатном соусе. Еда не для гурманов, для
бойцов. И что бы как-то скрасить сей скорбный приём пищи, мы вспомнили о спиртном. Голосованием единогласно постановили, что чёрный день, на который оставляли бальзам, наступил именно сегодня. С удовольствием, одна за одной, мы осушили все бутылки – выпили весь запас знаменитого бальзама. Согрелись, опьянели, расслабились, раздобрели. Сидели и шутили шутки.
– … да-да-да, так и сказал, "копайте от забора и до обеда", – смеялся Сапог. – Вот дурень был, этот наш прапор!
Чтобы не отморозить "личное имущество", я сидел не на голом бетоне, а на своём бронежилете, который хоть и слабо, но защищал мою задницу от холода. Ноги поджал под себя и старался шевелить пальцами, а то мокрые носки неприятно студили ступни. Руки скрестил на груди. Голову я прислонил к стене, глаза закрыл и старательно косил под пьяного, пытаясь поймать кайф. Думать о чём-либо не хотелось, устал.
Сосед отдыхал справа от меня и полностью копировал мою позу. Виноград и Сапог примостились напротив, и активно обсуждали очередной анекдот. Ещё трое бойцов устроились между нами. Они, вытянув ноги, замыкали общий полукруг. Автоматы и каски лежали рядом, в коридоре у стены. Пустые консервные банки мы, собрав в кучу, неспешно кидали в угол занятого нами помещения.
Все слышали, что начался миномётный обстрел, но большого значения этому не придали – свою отрицательную роль здесь сыграл алкоголь – и оставались на своих местах. Миномётный обстрел, своим свистящим воём летящей с неба смерти, каждый день сводил меня с ума. Это так страшно и неприятно – свист летящей в тебя мины. Свист, плавно переходящий в гул, всегда забивал моё тело страхом. Страхом ужасной, разрывающей меня на кровавые обрубки, смерти. Умирать я не хотел. Перспектива стать инвалидом меня, конечно, тоже не радовала, и в плен попадать желания не было, но все другие страхи быстро меркли перед страхом смерти. Смерти от мины.
Взрыв страшной силы прогремел как всегда неожиданно. Кирпичная стена за спинами мотострелков треснула и обрушилась на их головы. Меня оглушило и я, на десяток секунд, потерял ориентацию в замкнутом пространстве красно-серой пыли, забившей мне нос, рот и уши. Голова загудела звуком авиационных двигателей, видимо меня слегка контузило. Постепенно зрение моё восстановилось, но я смотрел на мир глазами наркомана – всё непонятно и в тумане. Покашливая, я сорвал шлем и ощупал голову – вроде, череп в норме. Ноги, руки, грудь, живот, пах – я потрогал всё, и с радостью отметил, что ничего не болит. Опираясь на остатки стены, я медленно попытался встать на ноги. С четвёртой попытки мне это удалось – шатаясь, я стоял и шальным взглядом рыскал в облаке пыли, пытаясь понять, что стало с остальными. Все, кто серьёзно не пострадал, вскочили и, не дожидаясь повторных взрывов, ломанули на улицу. В котельной остались только я и Сапог.
Сапог лежал на животе, но в абсолютно неестественной позе: ноги, выгнув колени в обратную сторону, запрокинулись на спину, руки, скрючившись и пальцами сцепившись между собой, торчали поверх ступней, голова, почти надвое расколотая кирпичом, судорожно дрыгалась вверх-вниз. Крови почти не было видно, всё засыпало мелкой кирпичной крошкой. Я заплакал и, схватив Сапога в охапку, выбежал на улицу. Кругом всё взрывалось и моросило осколками, землёй и стройматериалом. Пригнув голову, я с предельной скоростью помчался к зданию, в котором, по словам самарцев, находилось что-то типа полевого госпиталя.
За стеной, прямо у входа в здание, дежурили два бойца. Окинув меня равнодушным взглядом, они указали мне на лестницу в подвал. Стараясь не трясти залитую кровью голову друга, я осторожно спустился вниз.
Ничего более жуткого я, в своей недолгой жизни, ещё не видел. В подвале, и справа, и слева от ступенек лестницы, по которой я только что спустился, на старых разодранных одеялах аккуратно сложенными в ряд лежали тела наших солдат. Разные тела – обгоревшие, без рук и без ног, с вывернутыми наружу внутренностями, с размноженными черепами, с едва заметными дырочками от пуль. В тусклом свете одиноко мерцавшей засаленной лампочки, всё это походило на ад, огненным смерчем выжегшим эту землю и в поисках новых жертв ушедшим дальше.
Поражённый такой страшной картиной я молча стоял и плакал от бессилия. Как-то машинально руки мои разжались и опустились, бесформенной кучей выронив тело друга на утоптанный песчаный пол.
Я не заметил, как из темноты появился боец. Он дыхнул на меня перегаром, потряс за плечи и крикнул:
– Ты не стой здесь, иди наверх.
– А он? – тихо отозвался я.
– Я сам о нём позабочусь. Иди.
– А они?
– Погибли. Мотострелки из 81-ой. Их сейчас только принесли. Их ровно тридцать. Твой, если уже умер, – тридцать первый.
– Тридцать первый… Это Сапог… Мой друг… Помоги ему… Он жив, я чувствую, он жив. Он – не тридцать первый, он живой. Его надо спасти.
