Ему повезло. Растерянный, топтавшийся средь ярко освещенного ресторана, скромный, незаметный офицер – и она приняла его за офицера – привлек внимание и сочувствие Лары. Он казался ей родным и близким, как была теперь для нее родной и близкой вся Дикая дивизия. Она подозвала метрдотеля, и тот подошел к Карикозову.
– Барыня приглашает вас сесть за ее столик.
И когда он приблизился, все еще несмело, она подбодрила его ласкою во взгляде и в голосе:
– Садитесь, пожалуйста.
– Благодарим вас, мадам! – и, щелкнув каблуками, фельдшер занял свободное место.
«Вот они, дети гор, – мелькнуло в голове Лары, – в непривычной культурной обстановке теряются, а на позициях дерутся как львы. И он такой же. Необходимо его подбодрить».
– А в этих последних боях вы не принимали участия?
– Никаких нет, мадам. Очень секретный поручений здесь, Киев, командирован.
– Вам это неприятно? Вы, несомненно, предпочли бы разделить со своими все опасности?
– Так точно, мадам, ужасно большой досада имеем! Я эти австрийцы вот как резил! – и, схватившись за клинок, Карикозов оскалил зубы и сделал зверское лицо.
«Да, да, все они такие! – восхищалась Лара. – Все они бойцы с колыбели, и война для них – пир».
Увидев, что «герой» беспомощно вертит в руках меню, Лара и тут поспешила к нему на помощь.
– Я вам посоветую, что взять. Есть даже ваш родной кавказский шашлык.
– Есть? Очень обожаем шашлык!
Да, Юрочка был прав.
Киев оказался куда более в соответствии с переживаниями Лары, чем Петербург.
Киев не только великолепен на редкость, но и живописен своей хаотической разбросанностью, весь такой буйный, густо красочный. Знойное солнце, белые стены древних святынь и золоченые купола. Что-то ликующее, певучее, и красота совсем другая, чем стройность линий закованной в гранит северной столицы.
Перед самой войной Лара изъездила юг Италии, но и после этих увенчанных мировой славой ландшафтов она часами любовалась в саду Купеческого собрания бегущей без конца и края заднепровской равниной с ее песками, нивами, лугами, лесами и деревнями. В обычное время Киев какой-то сонный, глухой, теперь – шумный, бурливый тыл юго-западного фронта. Люди в военной форме, без конца, везде и всюду. Через Kиев тянулись не партии, не полки, а целые полчища пленных австрийцев. И на фоне старинного русского города казалась чужой форма: эти cеро-стальные мундиры пехоты, синие с желтым шнурами доломаны венгерских гусар и алые фески боснийцев. И такие же чужие лица и чужой говор на всех языках всех народов, населяющих Австро-Венгрию. Дребезжание экипажных колес, пыхтящие грузовики с военным снаряжением, автомобили штабных офицеров и санитарных уполномоченных.
И ко всему этому еще Киев был временной столицей с пребыванием жившей в Киеве с самого начала войны вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Лара мечтала хотя бы о нескольких днях полного одиночества. Это одиночество нужно было ей, чтобы воссоздать, продумать все вывезенные «оттуда» впечатления. И теперь они чудились еще острее и ярче. Воспоминания всегда сильнее действительности, как талантливый пейзаж сильнее природы. Но не успела она снять номер в «Континентале» и спуститься в холл, как тотчас же очутилась среди старых петербургских знакомых – дам-патронесс, ездивших на фронт, дам, никуда не ездивших, а состоявших при императрице-матери, чиновников, одетых в полувоенную форму, и настоящих военных. Завтракать и обедать приходилось в компании, и это выдался редкий случай, что она сидела одна, когда в ресторан нелегкая принесла Карикозова.
Заказав себе обед, Лара под настроением этой фигуры в кавказской форме вспомнила и ночную прохладу букового леса, и сдавленные голоса туземцев, и светляков, вспыхивавших в прохладной тьме, подобно крошечным электрическим фонарикам… Вспомнила залитую солнцем поляну, синие и красные башлыки, сверкание труб с их увлекающими в какую-то светлую прекрасную даль звуками… И за все это она прощала Карикозову чавканье челюстями и кромсание рыбы ножом, вытирание салфеткой вспотевшего лба. Пусть! Ведь он же дитя природы – и какой суровой, дикой природы! И если здесь, за столом, он беспомощен и неловок, то в своей родной стихии, несомненно, и проворен, и лих, и отважен.
А Карикозов, хотя и не читал книги «Хороший тон» – он вообще никогда ничего не читал, но своим умом дошел, что в таких случаях кавалеры занимают дам разговорами. И, обсосав баранью косточку, облизав жирные пальцы, он обратился к Ларе с энергичной жестикуляцией и с такой же энергичной мимикой.
– Ей-богу, мадам, совсем не хотим в Киев ехать! Воевать хотел! А полковник Юзефович, начальник штаба, говорит: «Это его высочество великий князь…» Тогда я уже говорю: «Если это великий князь хотел, давай пакет! Еду!..»
Аппетит приходит во время еды. Начав фантазировать, видя, что его слушают, Карикозов готов был фантазировать без конца. Пусть это сладостный самообман, пусть, но у этой барыни – он ее больше никогда не увидит, – останется впечатление, что и в самом деле он прапорщик, и не какой-нибудь, а пользующийся исключительным доверием великого князя и его начальника штаба. В изобретательной голове фельдшера уже готов был переход от важной секретной командировки к одному из боевых эпизодов с ним, Карикозовым, в главной роли. Здесь можно будет повторить имевший успех трюк: вынуть хотя бы наполовину кинжал и, состроив свирепую гримасу, послюнив палец, провести им по лезвию…
И, несомненно, так и было бы. Но тут случилось нечто весьма неожиданное как для самого Карикозова, так и для дамы, готовой его слушать с терпеливой благожелательностью.
Ни он, ни она не заметили, как, громко беседуя между собой, вошла группа офицеров Дикой дивизии. Прямо с поезда – в «Континенталь». Едва успевшие помыться, привести себя в порядок, жизнерадостные, веселые от сознания, что они живы и невредимы после боев и самое страшное уже позади, проголодавшиеся, спустились они в ресторан.
Они увидели Лару и ее собеседника.
– Это еще что за «туземец»? – похрипывающим баритоном полюбопытствовал Тугарин, не могший разобрать со спины, кто сидит рядом с Ларой.
И они двинулись к столу. Карикозов и Лара только тогда заметили их, когда те подошли вплотную.
– Я сказал, что мы приедем! – воскликнул Юрочка.
И только здесь и он, и все остальные узнали фельдшера.
А фельдшер так испугался, что не мог пошевельнуться и сидел истукан истуканом.
Если бы еще он вскочил, как встрепанный, вытянулся, он вышел бы из положения если и не с честью, то хоть кое-как, но то, что он продолжал сидеть, взорвало всех.
– Ты как попал сюда? Пошел вон! – крикнул на него Тугарин.
Этот грозный окрик вывел Карикозова из оцепенения, и он не приподнялся, не встал, а как-то соскользнул и, пригибаясь, рысцою выбежал из ресторана, оставив после себя такой дурной дух, что адъютант Черкесского полка, томный Верига-Даревский поднес к носу надушенный платок.
Лара и сконфузилась, и была возмущена выходкой Тугарина.
А тут ингуш Заур-Бек-Охушева с прямолинейностью горца вознегодовал:
– Вот подлец! Клянусь богом, здесь нельзя оставаться!
– Да, да, нельзя… Перейдем в кабинет! – подхватили все.
– Лариса Павловна, вашу руку, – предложил Юрочка.
В кабинете Лара с гневным огоньком в узких восточных глазах накинулась на Тугарина:
– Как вам не стыдно! Своего же офицера выгонять так… так непростительно грубо? Я бесконечно возмущена вами… я…
К изумлению своему Лара встретила кругом не сочувствие, а дружный смех.
Тугарин оправдывался:
– Рубить голову вы успеете, Лариса Павловна, выслушайте сперва. Помилуй Бог, какой же офицер? Он фельдшер!
– А если и фельдшер?
– Дайте кончить! Я вас понимаю. Но будь это порядочный фельдшер, мы сплавили бы его тихо и мирно, не ударяя по самолюбию. Но в том-то и дело, что это дрянь, каналья, мошенник, спекулянт – всё, что хотите. И, наверно, выдал себя вам за офицера, да еще нахально врал о своих подвигах.
– Да… он много о себе говорил, – сконфузилась Лара.
– Видите! Как же было его не выгнать?
Вдруг всем сделалось весело, всем и самой Ларе, жертве наглого мистификатора. Не щадя самое себя, описала она и свое умиление «диким горцем», и те турусы на колесах, коими этот «горец» ее угощал.
И в общей зале, и в кабинетах офицеры Дикой дивизии были, пожалуй, самые выгодные гости. Но в то же время – самые беспокойные. Кутежи их сплошь да рядом кончались выхватыванием кинжалов и шашек, стрельбой во время исполнения лезгинки, ибо какая же настоящая лезгинка обходится без револьверной пальбы?
После боев с опасностью на каждом шагу, после суровых испытаний и своих, и чужих, после долгих недель и месяцев лишений появляется желание забыться, желание разгула и встряски нервов не только у кутящих всю жизнь кавалеристов, но и у самых скромных пехотных офицеров. И скандалы с мирной, не воюющей публикой тыла именно тем и объяснимы, что она мирная, не воюющая: озлобление тех, кто рискует жизнью и выносит на себе всю тяжесть войны, по отношению к тем, чья жизнь вне всякой опасности, кто и в мирное время безмятежно пользовался всеми ее благами и срывал цветы удовольствия.
