Шел по стежкам, кое-где сохранившимся над речкой, но заросшим ольшаником и крапивой, – в таких местах приходилось сворачивать в обход или спрямлять путь. Иногда попадались нетронутые лужайки с высокой, до колена, травой, которая звучно шорхала по голенищам его сапог. Людей нигде не было. Да, наверно, и не могло быть, – здесь начиналась та проклятая зона, которой все боялись. Он тоже боялся. Но то прежнее пугающее чувство, с которым он шел сюда, со временем притупилось. Похоже, стал привыкать к опасности. Порой был готов даже смириться с ней. Может, это и хорошо. А может, и нет.
Лишь бы повезло на хуторе, думал солдат, чтоб не пришлось встретить там кого из чужих, а уж дед должен ему помочь. Все-таки он здорово ему помог в прошлый раз, дал приют на неделю. Да и он уважил старика – ушел, когда нагрянула милиция. Так что дед оказался вроде бы причастным к его преступлению и, возможно, по закону подлежал ответственности. Интересно, угрожала ли бомжу такая ответственность? Пожалуй, да. Все-таки солдат поведал ему обо всем, и бомж обязан был донести. Во всяком разе, не укрывать заведомого преступника. Бомж, однако, был как бы выше закона и вряд ли помышлял о доносе. По этой части солдат был спокоен. Чувствовал, что бомж не предаст. Почему он так чувствовал – кто знает. Наверно, чувства неподотчетны разуму.
Одно было определенно – за это горькое время у солдата не нашлось более близких людей, чем хуторянин-дед и бездомный бродяга-бомж. Несомненно, теперь они уже связаны одной бедой, и, если что, их настигнет одна расплата. Имя ей все то же – зона.
А может, плюнуть на все и мотать куда подальше, вдруг не в лад со своим настроением подумал солдат.
Только куда?
Так рассуждая, он шел краем бора, пересек невысокий лесистый пригорок. Стало тепло, наконец он согрелся после вчерашнего ливня и промозглой ночи, бушлат его почти уже высох. Лес, как всегда, умиротворял душу. Все здесь было мило, и солдат подумал, что, может, это в генах сказывается давняя любовь предков его к лесу. Или наоборот: леса – к его давним предкам. Вдруг рассеянный лесной сумрак разом оборвался: перед ним предстал недалекий пустой прогал, ярко освещенный незатененным солнечным светом. На огромном, в несколько гектаров лесном пространстве стояли голые сухие сосны с порыжевшими сучьями. Подлеска здесь никакого не было. Все очень смахивало на недавнее пожарище, хотя и без видимых следов огня. Значит, это оттуда, из Чернобыля, не сразу сообразил солдат. Наверно, повеяло от реактора или хорошенько сыпануло стронцием или еще какой химией, и лес не выдержал. Лес умер стоя. На краю прогала несколько молодых осинок робко зеленели чахлой листвой, других примет жизни не было.
В этот неживой лес заходить было страшно, и солдат повернул в обход. Понадобилось сделать немалый крюк, чтобы обойти обезображенную катастрофой зону, и, перейдя небольшое с ольшаником болотце, он наконец снова выбрался к речке.
Не скоро отыскал и брод – давний переезд через реку, к которому с обеих сторон вели заросшие репейником автомобильные колеи, доверху налитые стоячей черной водой. Солдат снял сапоги и, осклизаясь в грязи, босыми пятками перешел на другой берег. Где-то здесь оканчивалась атомная зона и могли встретиться люди. Однако до близкой гравийки никто ему не попался, он перебежал непыльную после дождя дорогу и пошел полем.
Заброшенное после чернобыльского взрыва поле густо заросло высокими, в пояс, сорняками, остатками прежних посевов и еще неизвестно чем. Участки низкорослой ржи чередовались с порослями овса, какого-то буйного разнотравья, репья, из которого местами торчали хилые стебли кукурузы; кое-где начинал ярко желтеть люпин. Все это не первый год роскошествовало здесь без ухода и надобности; злаки постепенно дичали и вырождались – люди давно потеряли интерес к этой земле.
Как только среди равнинной дали показалась шиферная крыша, хутор, солдат заволновался. В прошлый раз, на исходе весны, немало побродив по лесам и перелескам, он зашел туда, потому что, вконец обессилев от голода, дальше идти не мог. Он уже знал, что усадьба деда только казалась хутором, а на самом деле была крайней в деревне хатой. Но – пока была деревня. Теперь от деревни почти ничего не осталось, кроме нескольких одичавших яблонь в бывших садах, – оставленные жителями дома разрушены, растасканы на дрова, сожжены. Он тогда обошел всю мертвую деревню и лишь на последнем дворе нашел человека. Это был еще бодрый, жилистый старик, который пытался тут хозяйничать: раздобыл лошадь, собрал кое-какой инвентарь, заимел корову и даже годовалую телку. Возле усадьбы распростерся немалый участок обработанной земли, там что-то росло. Похоже, дед чувствовал себя в силе, не боялся атома, и его пример внушил солдату надежду.
Краем картофельной нивы солдат торопливо шагал по направлению к хутору. Картофельные борозды были аккуратно окучены и сочно зеленели ботвой, уже зацветавшей крохотными бело-синими цветками. Пожалуй, вырастет картошечка, по-хозяйски подумал парень.
Он еще не дошел до усадьбы, как что-то ему там не понравилось. Что-то было там не так: почему-то исчезли ворота, с поля виден был распахнутый двор, похоже, пустой. Ни лошади, ни коровы с телкой, которые раньше паслись поблизости, не видно. Не отзывался пронзительным лаем и Кудлатик. Сдерживая беспокойство, солдат осторожно вошел во двор. Старый Карп молча сидел на крыльце, нисколько не удивившись его приходу, не ответил на приветствие.
– Что у вас случилось? – спросил солдат, уже чувствуя, что случилось скверное.
Дед повел потухшими, невидящими глазами и молча развел руками. Говорить ему, судя по всему, было трудно.
– Но что? Что такое?
– Да вот! – промолвил наконец хозяин. – Разбурили, разграбили все! Весь мой труд...
Показалось, он даже заплакал – обросшее седой щетиной лицо горестно сморщилось, дед громко высморкался на траву.
– Кто?
– А кто ж их знае – кто. Приехали с фурой...
– С фурой?
– Ну этой – межгородние перевозки...
– Ночью?
– Зачем ночью? Днем. Перед вечером. Погрузили коня, корову с телушкой. Выгребли збажину, ячменя трохи было... Перевернули все вверх дном – валюту шукали.
– Валюту?
– Ну.
– Что за люди? Свои, приезжие? – не мог чего-то понять солдат.
– Четверо. Справных таких. В скуранках, с наганом. Кудлатика застрелили.
– Кудлатика?
– Вон за хлевом лежит. Закопать надо.
Постепенно старик успокаивался, рукавом заношенной рубахи вытер слезящиеся глаза, трудно поднялся с крыльца. Согбенный переживаниями, он вроде стал ниже ростом, чем казался прежде, исхудавшим и постаревшим.
– И что сказали? – добивался солдат. – Может, искали кого?
– Не спрашивали.
– Так, может, в милицию надо? Заявление написать?
– Не. Сказали: заявишь в милицию – спалим. Да и милиция... Можа, она и навела этих, они же все – в хаврусе, – тихо, будто сам с собой, рассуждал старик, стоя посреди опустевшего двора. Двери в хату и сарай были раскрыты, на траве валялись сброшенные с петель ворота. Видно, старик все еще был в шоке от того, что здесь произошло. Солдат не знал, как утешить хозяина. Между тем шло время, он не мог тут долго оставаться и тихонько сказал:
– Мне бы поесть чего...
Дед, похоже, несколько притих в своем горе, видно, понял чужую беду – подумал о госте.
– Даже не ведаю, что... В печи другой день не палил. Чакай, можа, хлеба крыху засталося...
Он пошел в сени и скоро вынес оттуда неровно обломанный кусок хлеба. Хороший, однако, кусок! Солдат сразу схватил его. Глотал, кажется, не жуя. Дед снова опустился на ступеньку крыльца.
– Обжился, называется. На восьмом десятке. Думав, хоть поздно, но дочакався своей поры. А то все неяк было: то коллективизация, то война, то подъем сельской гаспадарки. А тут Чарнобыль. Казали, все вреднае – и молоко, и продукты. Оно, може, кому и вредное, а мне ничего. Займел гаспадарку. Один. Кишки рвал. Но никто не вредил. Мусить, боялись сюда потыкаться. А я не боялся, работал. День и ночь. Это раньше задарма, а тут, что зрабив, твое. Что посеяв – собрав. Шкада, Чернобыль гэты, чтоб он пропав. Кто его выдумав на нашу голову?
– Ученые выдумали, – тихо вставил солдат.
– Чтоб яны сказилися, гэтыя ученыя. Хай бы лучше жняярку добрую придумали, чтоб не мучился с этой, – кивнул он на полуразобранную жнейку, стоявшую в углу двора.
– Что им жнеярка! Им надо ракеты.
– Ракеты им треба. Теперь вон дамавин не наберешься. Кажуть, в Минску уже в целлофане хоронять, правда это? А я себе зимой из сухой доски сбил, – нядрэнная домовина вышла. Так забрали! Сказали, самим понадобится. Чтоб им так умереть понадобилось...
Больно и горько было все это слушать солдату, но слов для утешения не находилось – не меньше болело свое. Он сжевал полкуска хлеба и не наелся, остаток засунул в карман.
– Дед, мне еще спичек надо. Может, имеешь?
– Нет, спичек не дам. У самого полкоробки осталось. Коли треба, могу «катюшу» дать.
