что к чему…»
Что же все-таки это за село? Ночью по Большой Медведице заметил — путь держали на северо-восток. Выехали часов в пять, а сейчас — девять, а то и десять. Лошади шли ходко, верст восемьдесят, наверное, отмахали. Несомненно одно — немецкая колония. В этих местах они одна к одной.
Обошел дом. За постройками тянется виноградник, дальше балочка — и степь. Широкая, кажется, и конца ей нет, сливается вдали с блеклым от летнего зноя небом. За годы войны Тимофей привык видеть заброшенные, одичавшие поля, буйно заросшие вымахавшими в человеческий рост сорняками. А тут все поля вспаханы, аккуратные скирды выстроились на току.
Везде порядок, все возделано, ни один клочок земли не гуляет. На склоне балки — колодец, около него кусты сирени, дерезы и одинокая акация.
Подошел к колодцу, заглянул — далеко внизу блестит пятачок воды. К вороту прикована цепью большая бадья — ее поднимают только лошадьми. Но тут же обыкновенное ведро и длинный моток веревки. Вытащил — еле дотянулся — воды, попил. Холодная, даже зубы заныли. Прошел в виноградник; ягоды еще кисловатые, хотя есть можно. Пощипал немного.
В общем, ничего существенного. Может, потому, что полуденная жара прямо-таки давит и все живое попряталось в тень? Показалась девушка, с которой познакомил Жора.
— Настя! — окликнул. — Ты бы поесть что-нибудь вынесла.
— Невелик барин, сам найдешь.
— Где?
— Вон в кухне.
— А что там?
Настя молча пошла в пристроечку. Тима за ней, сел к столу. Девушка поставила перед ним миску с борщом. Да со злостью, чуть не разлила. Швырнула ложку и хлеб, и все без единого слова. Тимофей попробовал шуточку отпустить, она в ответ даже и не взглянула.
Поел, полез к себе на верхотуру, в жаркую, настоянную на сенных запахах духоту. Конечно, в такой зной хорошо бы где-нибудь в холодке полежать. Или в хате, на чистом половичке. И чтобы окна были занавешены от света и мух. Но только в хату его никто не приглашает…
Прилег. В желудке приятная, давным-давно забытая сытость. Хорошо!.. Опять ко сну клонить стало. И вдруг словно кольнуло — не спать же он сюда приехал!
Перевернулся Тимофей, лег на живот.
Осторожно раздвинул черепицу, в образовавшуюся щель стали видны крыльцо, часть двора, калитка на улицу.
«Отлично!» — подумал он.
На крыльце появилась Настя с целым ворохом пустой посуды.
«Ого! Тут, видать, не один и не два обедали!..»
Настя скрылась в летней кухне. Потом на крыльцо вышел невысокий плотный мужчина в сапогах, галифе и защитном френче. Рука на перевязи. Сначала Тимофей подумал — не хозяин ли. Но нет, не похоже. Выправка как у кадрового военного, хотя погон на френче и нет, но за версту чувствуется — офицер. Слегка обрюзгшее лицо чисто выбрито, тонкие усы стрелочкой, безукоризненный пробор. Нет, не хозяин. Крестьянин, пусть даже и очень зажиточный, так следить за усами и за пробором не станет.
Второй из дома вышей. Остановился на крыльце. Сам высокий, статный. Сапоги блестят, мундир словно только что от портного. А вот и третий появился. Ну этот, кажется, за обедом или домашнего вина, или самогону лишку хватил — ноги у него в одну сторону загребают, а туловище в другую клонится. Обеими руками за косяк держится, чтобы не упасть.
Ага, вот и хозяин. Кряжистый седеющий человек, в обычном пиджаке и темной рубахе-косоворотке. Чем-то похож на того, у которого рука на перевязи.
Оба офицера направились в угол двора, хозяин скрылся в пристройке, куда недавно юркнула с посудой Настя, а тот, что под хмельком, сел на каменные плиты крыльца, опустил голову на ладони и негромко затянул что-то пьяное, несуразное.
«Нет, не зря, не зря я сюда приехал!» — удовлетворенно отметил Недоля. Однако сколько ни глядел, больше ничего интересного во дворе не увидел. Тогда прилег на сено, достал из котомки том Шеллера-Михайлова и на пятой странице заснул.
Глава VII
ПОЛОЖЕНИЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ
— Вот, оказывается, ты куда забрался, — услышал Тимофей сквозь сон голос Жоры Мичигана. — О, да у тебя здесь настоящий наблюдательный пункт! Все как на ладони…
— Жарко уж очень, — зевая и протирая глаза, пожаловался Тимофей. — Прямо никакой возможности нету. А ведь верно, далеко отсюда видно, — простодушно, словно только впервые заметил это, сказал Недоля, повернув голову к слуховому окошку. — Ты хоть скажи, где мы находимся?
Жора Мичиган молчал, смотрел на своего приятеля и жевал сухую травинку. Потом спросил:
— Вот что, Тима, скажи мне только откровенно, ты вправду это насчет Чека-то рассказывал или присочинил?
— Вот чудак, конечно, правду! С какой бы стати я стал выдумывать?
— Да как-то странно, понимаешь, получилось… То ты вроде бы не торопился, разгуливал себе по базару, а как только я предложил… ну это самое… так сразу в госпиталь помчался… Казалось бы, уж коль совсем рвешь, какое тут прощание?..
— Конечно, подозрительно, — согласился Недоля. — И я так же думал бы. Но ты вот что пойми — у меня никого на свете нет. Отец с матерью погибли, брата немцы расстреляли… А Маруся меня, можно сказать, к жизни вернула, как за малым дитем ухаживала. От своего пайка отрывала и подкармливала. Да и люблю я ее…
— Что же ты ей сказал?
— Получил, дескать, специальное задание и на некоторое время вынужден уехать. Ну и добавил: кто бы что бы ни спрашивал — ничего не знаю, и все.
Помолчали.
— Да-а… — протянул наконец Жора. — А то… сам понимаешь, тут такие люди… В общем, если ты сюда с какой-то целью, то… Уходи лучше обратно… Хоть я и сам рискую — провожу ночью до безопасного места… Ведь ты мне жизнь спас — такое не забывается.
— Вот и пойми его: то звал, а то обратно гонит!.. — улыбнулся Тимофей.
— Ты не шути, тут дело серьезное… Как бы это тебе объяснить… Чуть чего заметят, могут… — и он так выразительно махнул рукой, что сразу стало ясно: уничтожат.
Жора говорил совершенно искренне: ему было жаль Тимофея. Черт его знает, как посмотрят на него эти, что здесь собираются, могут и прихлопнуть. Все-таки бывший красноармеец, а они не очень-то любят церемониться. А так возьмет на повозку, будто бы домой к себе, а около Ковалевки или у другого какого села пусть бежит. Конечно, и Жоре несдобровать тогда, но как-нибудь выпутается.
И в то же время ему хотелось, чтобы Тимофей остался: ведь тогда столько забот перейдет с его, Жориных, плеч на Тимофеевы.
Задумался и Недоля.
«А может, и в самом
