четвертый снаряды Климов вогнал в амбразуру.
— Хорош, — Костромин опустил бинокль.
От внимания Крылова не ускользнули ни разрывы снарядов впереди, ни радость командира роты, но самое сильное впечатление произвело на него поведение Климова и Костромина. Полная собранность, никакой торопливости, никакого возбуждения. Не в этом ли заключалась высшая солдатская доблесть — вот так добросовестно делать то, что надо было делать на войне? Здесь, на окраине только что освобожденного от оккупантов села, Крылов впервые по-настоящему почувствовал себя сорокапятчиком. Глядя на ювелирную работу Костромина и Климова и видя благодарный взгляд командира стрелковой роты, он ощутил свою непосредственную причастность к расчету, словно сам стрелял из орудия. В марте он воспринимал свое появление среди батарейцев как простую случайность, в мае и июне он осваивал противотанковую пушку, а теперь его знания подкреплялись боевым опытом, отчего все будто изменилось, хотя его личное участие в действиях расчета по-прежнему было таким же скромным, как раньше. Но обязанности тут у всех были скромные: здесь не скоротечный партизанский бой, а круглосуточная работа. Надо было терпеливо делать свое дело, вознаграждением же за труд будут вот эти километры пройденных дорог.
* * *
Скрытые за избами, приближались танки. Пехота очищала для них лоб поля, ручейком стекала в низину, заросшую травой и кустарником.
— Орудия вперед! — Подолякин заторопил взвод, подтягивая пушки к пехоте. — Бери правее ручья, Костромин!
Шесть серых от пыли тридцатьчетверок выстроились в линию и с хода открыли огонь. Пехота поднялась, пошла вперед. Поле уже вскипало громовыми черными разрывами, и над землей поплыли удушливые волны дыма и пороховой гари. Загорелся первый танк. Он напоминал живое существо, гибнущее в огне и дыму. Задымился второй — остальные продолжали бить из орудий.
Земля и небо содрогались. По всей низине бешено взлетали грязно-дымные столбы, и нигде уже не видно было ни одного человека, словно металл смел с лица земли все живое.
Горели уже четыре танка, а между ними, в дыму и копоти, маневрировали, не прекращая стрельбы, последние два. «Ну чего вы маячите!.. — хотелось крикнуть Крылову от боли и возмущения. — Вы же мишени! Нельзя так!» Он не знал, как надо было, но если бы он был артиллеристом и находился там, на косогоре, с которого немцы расстреливали танки, он запросто попал бы в эти неуклюжие машины. Неужели нельзя как-нибудь замаскироваться, наполовину скрыть себя?
Загорелся пятый танк, и теперь весь лоб поля представлял собой один сплошной черно-красный костер, будто горела сама земля. Но шестая машина отползла за бугор, оставив на виду одну башню. Давно бы так.
Сорокапятчики перекатили орудия через насыпную дорогу. Земля за ней была мягкая, торфяная, и расчеты скоро выдохлись. Лейтенант Подолякин послал за лошадьми, а взгляд Крылова невольно задержался на младшем сержанте Маякине. Тот снял с плеч плащ-палатку, расстелил на траве, разгладил и принялся нарочито медленно и аккуратно складывать, будто был не в поле, где горели танки и гибла пехота, а в тылу, в полной безопасности, когда-нибудь раньше Крылов восхитился бы хладнокровием Маякина, но теперь в его невозмутимости он видел фальшь. Маякин рисовался своей выдержкой, а это было что угодно, только не мужество. Тут не прекращалась истребительная фронтовая работа, и позировать перед товарищами означало помогать смерти. Вот пехотинцы, идущие под уничтожающим огнем вперед, и танкисты, сражающиеся до последнего мгновенья своей жизни, — были по-настоящему мужественные люди.
Сафин подогнал лошадей. Пушку прицепили к передку, потом Сафин, размахивая кнутом, бежал сбоку и что-то кричал. Остальные бежали с обеих сторон и тоже что-то кричали.
В общем грохоте выделился первый тяжелый снаряд. Он шлепнулся в ручей, выбросив вверх столб воды и грязи. Второй снаряд упал справа от орудия — ходуном заходила земля. Третий с ревом пролетел над головами и разорвался сзади, а четвертый. Повинуясь предчувствию беды, Крылов прыгнул в воронку — в тот же миг рев, грохот, а потом комья грязной земли придавили его.
* * *
Левка Грошов растянулся на душистом сене и бездумно смотрел на полупрозрачные облака. Небо было молочно-голубое, по саду разливался аромат зреющих яблок, деловито и ровно жужжали пчелы.
Подошел Егорыч, сторож.
— Вот попробуй, медок-то ноне одна сласть…
Грошов был доволен, что заглянул сюда, в заводской дом отдыха. Сейчас главным распорядителем здесь был Егорыч, давний знакомый отца. Егорыч поставлял Грошовым яблоки, груши, мед, а при случае и рыбу.
— Отличный медок! — согласился Левка. Он любил сладкое.
Он спустился к реке, сбросил с себя одежду, с четверть часа плавал в прохладной чистой воде. Тем временем Егорыч занес на катер ведро меду и корзину с яблоками, и когда Левка накупался, ему оставалось лишь завести мотор.
Катер отчалил от мостика. Егорыч присел на край старой лодки, принялся закуривать.
— Ишь ты, — проговорил, глядя на удаляющийся катер, — тоже, видать, начальство.
* * *
Когда Крылов поднял голову, в ушах у него звенело. Рядом неподвижно лежали лошади — у одной неестественно перекручена шея, у другой недоставало передних ног. Эта была еще жива, из ее широко раскрытых глаз катились слезы. Крылов, смутно припоминая, где он еще видел такой же взгляд умирающей лошади, смотрел в эти глаза, ничего не слыша, кроме звона в ушах.
Земляной ком за лошадьми зашевелился — Крылов с трудом узнал Сафина. За опрокинутым вверх колесами орудием лежали остальные. Убедившись, что Сафин невредим, Крылов пополз к орудию. Пылаева и Омского спасла неглубокая канава, в которую они успели лечь, Климов, Костромин и Анфимов были ранены, а что лежащее ближе всех к воронке тело принадлежало лейтенанту Подолякину, можно было догадаться лишь по изодранному осколками планшету.
В щите орудия зияли дыры, панорама была разбита, откатное устройство изуродовано. Второе взводное орудие уцелело, но лошадей и ездового убило и тяжело ранило младшего сержанта Маякина.
Дальше пехота не продвинулась ни на шаг.
Сафин привел новых лошадей, и в вечерних сумерках расчет, уменьшившийся наполовину, вывез орудие с поля боя.
Полк сняли с переднего края и неожиданно вернули назад, в недавно покинутые им землянки.
Крылов шагал по проселочной дороге, тишина полей и лесов казалась ему необыкновенно прекрасной. Он ни о чем не мог думать, пережитое угнетало его, как кошмар.
Лагерь встретил сорокапятчиков грустной тишиной. Все здесь безмолвно напоминало им о тех, кто недавно жил с ними и не вернулся сюда. Они вымылись в ручье, присели на берегу покурить. О том, что они пережили под Дмитровском — Орловским, никто из них не говорил. Долговязый Григорчук вполголоса напевал — песенка
