Это очень удивило солдат. Из домов, подвалов, погребов, из всех мест, облюбованных для жилья, они стали выбираться на волю. Что за чудо? Солдаты хорошо знали ту тишину, какая устанавливается перед боем: тревожная она, темная и душная; она гнетет, прижимает к земле… Нет, над всем участком дивизии стояла совсем другая тишина — светлая, легкая, окрыляющая сердце… Утро было ясное и морозное. За ночь выпала густая пороша. Она обновила снега, прикрыла следы вчерашнего боя. И все солдаты, необычайно чуткие на ухо, сразу поняли: наконец-то наступила тишина, какой они не слышали давно. Взглянув на куст белой ивы, где мирно, наслаждаясь тишиной, сидели снегири, Андрей почему-то сорвал шапку, точно внезапно оказался в сверкающем дворце, и его темное, задубелое от морозов лицо засияло от восторга.
— Конец, ребята! — сказал он, сдерживая голос, словно боясь помешать веселой тишине окончательно утвердиться над полем битвы. — Отгремели, гады!
…В это утро гвардии майор Озеров спал дольше обычного. Он понял это сразу, даже не успев открыть глаза, по одному ощущению той легкости в себе, какая — он помнил — дается только после долгого и спокойного сна. Озерова так удивило это ощущение, что он в один прием перевернулся с левого бока на правый, и, отбросив шинель, приподнялся на кровати.
В окно пробивалось зимнее солнце. У стола сидел Петя Уралец и сосредоточенно чистил пистолет.
— Петя, я что… проспал, а? — встревожась, спросил Озеров.
— Да нет, что вы, товарищ гвардии майор!
— Не учись обманывать! Что ты меня не будил?
— Не было приказа, товарищ гвардии майор, — лукаво улыбнулся Петя.
— Ишь ты, не было! — торопясь, Озеров начал натягивать поданные Петей валенки. — Знаю, ты только и рад, когда я просплю! Погоди, ты от меня еще получишь за это! Я доберусь до тебя!
— Товарищ гвардии майор, да и зачем вас будить-то было? — сказал на это Петя. — Если бы, скажем, бой начался — тут другое дело, я сам понимаю, а то ведь тихо кругом.
— Как тихо? — Озеров даже опешил от изумления. — Совсем тихо?
Только теперь Озеров услышал, что над рубежом обороны в самом деле не раздается привычного грохота боя, и всерьез разозлился на своего вестового.
— Да какого же ты черта меня не будил? Да ты знаешь, несчастный, что это значит?
Он бросился к телефону. Все командиры батальонов доложили, что гитлеровцы будто вымерли за ночь на ближних участках; на вражеских рубежах — никаких признаков жизни. Озеров знал, что в тех случаях, когда враг уходит из поля зрения наблюдателей, когда становятся неизвестными его замыслы, все командиры и бойцы обычно ведут себя беспокойно: людей тревожит всякая тайна. В такие моменты от врага ожидают любого коварства. Но на этот раз все комбаты докладывали весело, и никто из них не высказывал никаких тревожных предположений. На вопрос о том, что же все-таки означает молчание противника, гвардии капитан Шаракшанэ ответил просто:
— А вы, товарищ "пятый", выйдите из дома да послушайте!
— Что слушать-то?
— А вы услышите.
Гвардии майор Озеров выскочил из дома без полушубка и шапки. В соседних домах, занятых штабистами, комендантским взводом, саперами и воздушной охраной, слышались голоса и смех, около кухни солдаты выгружали из саней тяжелые ящики и мешки, в березнячке кто-то тюкал топором… Но все эти звуки легко и быстро поглощались той властной тишиной, какая торжествовала вокруг. И Озеров тоже понял, что произошло.
— Петя! — позвал он, не оглядываясь назад.
— Я здесь, товарищ гвардии майор!
— Запомни это утро, Петя! — воскликнул Озеров.
— А что, товарищ гвардии майор?
— Это утро нашей победы!
Вместе со всеми Озеров бурно радовался победе, — он только и жил мечтою о дне, когда враг, истекая кровью, прекратит атаки. Но у Озерова была одна строгая привычка, от которой он, без всякого насилия над собой, не отступал никогда в жизни. Радуясь достигнутому успеху в каком-нибудь деле, он тут же начинал думать о новых делах, которые могут принести новые успехи. Это была привычка деловой неугомонности, неудовлетворенности одной только радостью, пусть даже большой, и постоянное желание дополнить ее думами о завтрашнем дне. Поэтому, как только на фронте дивизии установилась тишина, Озеров немедленно, не ожидая приказа, начал готовить свой полк к наступательным боям.
В полдень Озерова вызвали на КП дивизии.
Генерал Бородин встретил его вопросом:
— Уверен, что выдохлись? — Генерал был серьезно болен и лежал с грелкой, подтянув угол шубы до подбородка. — Ручаешься? А если пойдут?
— Ручаюсь, не пойдут, — твердо ответил Озеров, присаживаясь на стул у кровати генерала.
— Все уверены, — проговорил Бородин, смотря в потолок, словно в даль. — Впрочем, кому же и знать, что немцы выдохлись? — Генерал долго кашлял, весь вздрагивая под шубой. — Какой великий день наступил, а? Встать бы мне…
— Нельзя, товарищ генерал!
— Все можно, — возразил Бородин. — Ах, солдаты наши! — добавил он тихо и восхищенно. — Святые люди! Всем им, и мертвым и живым, надо ставить памятники. Всем!
Помолчав, генерал спросил:
— А ты, Сергей Михайлович, как мне доложили, уже готовишься наступать?
— Так точно, товарищ генерал!
— Одобряю, что не ждешь приказов, — сказал Бородин. — Да, как мы ни отступали, а мысль о наступлении всегда жила в наших сердцах. Всегда! А если так, то морально мы давно готовы к контрнаступлению. Материальная же подготовка не займет у нас много времени. О новых частях и говорить нечего: они могут вступить в бой с марша. А вот немецкие стратеги всего этого и не знают. Они заучили одно: переход от обороны к контрнаступлению — трудное, сложное дело. Но они скоро узнают, что нам под силу любые трудные дела. И они еще будут проклинать свое чванство!
Бородин замолчал скорее всего от слабости, но нетерпение Озерова было так велико, что он все же не удержался и вскоре напомнил:
— Вы упомянули о новых частях, товарищ генерал…
— Да, да, именно об этом я и хотел говорить, — ответил Бородин и, притянув к себе Озерова за рукав, прошептал: — Знаешь, сколько войск подошло? Как в сказке: видимо-невидимо!
— Да где же они, товарищ генерал?
— По всем тыловым деревням и лесам.
— Когда же подошли?
— Сосредоточиваются уже больше недели.
Озеров разгорячился, вскочил с места.
— Сейчас пойдешь в штаб, — сказал Бородин. — Там тебя ждут представители одной свежей дивизии, которой ты должен уступить часть своих позиций. Говорят, солдаты у них — залюбуешься, как от одной матери! Твои земляки.
— Товарищ генерал, это правда? Разрешите идти?
— Погоди, — остановил его Бородин и вдруг приподнялся на локте. — Вот что, у них в дивизии вдвое больше, чем у нас, людей, и это может вызвать у некоторых наших командиров неверные выводы для нашей дивизии… Чепуха! Сущая чепуха! Их не били, а нас били! А, как известно, за битого двух небитых дают. Простая арифметика. Выходит, количество личного состава в наших дивизиях можно считать абсолютно равным. Но у них нет боевого опыта, у нас он довольно большой. Мы гвардия! Так-то!
Но тут же Бородин опять лег, попросил Озерова на минутку присесть у кровати и некоторое время смотрел мимо командира полка с неожиданной грустной сосредоточенностью. Озеров понял: комдив думает о чем-то таком, что никогда прежде не занимало его думы.
— Хвораю я, — сказал Бородин вдруг таким тоном, каким мог бы сказать жене, и даже не постеснялся жалобно поморщиться. — Креплюсь, а толку мало. Тяжеловато мне стало в строю. Очень хочется хотя бы немного пройти на запад, да видно не смогу…
В тягостном смущении Озеров опустил голову.
— Еще поправитесь, товарищ генерал…
— Теперь иди, — сказал Бородин. — И знай, скоро тебя вызовут в штаб армии. Я хочу передать дивизию в твои руки.
Под вечер в полк неожиданно вернулся сержант Олейник. Двадцать дней провалялся он в полевом госпитале, лечась от разных недугов. За это время он многое передумал о превратностях человеческой судьбы.
В госпитале раненые солдаты рассказывали множество случаев из боевой жизни. Почти все они утверждали, что в бою не думают о смерти. Один даже сказал совсем серьезно:
— Хочешь жить — воюй без страха!
— А как же ранило? — спрашивал Олейник каждого рассказчика.
— А это случайно вышло, — отвечал почти каждый.
И действительно, из рассказов солдат выходило, что все они получили ранения случайно. Но тут Олейник задавал каверзный вопрос:
— А убитые были?
— Были и убитые…
Из дальнейших рассказов выходило, что и погибали люди случайно, а не потому, что нельзя было не погибнуть: то из-за своей неосторожности, то из-за боязни, то из-за ребяческого бахвальства удалью…
Такие рассказы Олейник считал глупыми.
