Соскочив с нар, Андрей схватил пленного за ворот шинели и волоком потащил к двери. Солдаты закричали на него с разных сторон:
— Андрей, не дури!
— Что ты делаешь?!
— Эту сволочь!… Эту тварь!… — кричал в ответ Андрей, не в силах в ярости договорить фразу. — Может, эта вот сволочь нашего лейтенанта убила, понятно вам, а?
Пленный закричал, точно во сне.
Опомнясь, Андрей бросил его на пол и, подняв взгляд, неожиданно увидел в дверях овощехранилища командира полка; автоматчики позади него стряхивали с шапок снег…
На рассвете Андрей был на наблюдательном пункте командира полка — в просторном кирпичном погребе у самого переднего края. В погребе было душно от пылавшей всю ночь железной печки. Андрей сидел на табурете у стола с полевыми телефонами; часть его лица освещалась красноватым светом коптилки. Гвардии майор Озеров то стоял перед ним, то ходил по погребу, и и каждом его жесте, в каждой нотке его голоса отражались самые разнородные чувства: недоумение, досада, гнев…
— Так вот, дорогой ты мой, — говорил Озеров, — ненависть бывает разная. Мы за ненависть к врагу, за суровую ненависть, без которой нельзя идти в бой и побеждать. Наша ненависть — естественная необходимость. Это чувство к врагу должно всегда жить в душе каждого нашего человека и, если нужно, в любую минуту должно стать самой страшной, уничтожающей силой. Но наша ненависть — не слепая, она разумная, человеческая, ей чужды всякие звериные оттенки.
— Товарищ гвардии майор! — задыхаясь, воскликнул Андрей; его взгляд, тревожный, порывистый, был полон страдания и мольбы.
— Обожди, не обижайся и не волнуйся! — Движением руки удержав Андрея на месте, Озеров продолжал: — Война, конечно, жестокое дело. Несколько месяцев мы живем, охваченные жгучим чувством ненависти. Живем ненавистью день и ночь! Да, это совершенно необходимо, но так же необходимо при этом, несмотря ни на что, сохранять одно из самых больших национальных достояний нашего народа — добрые, сердечные, миролюбивые чувства. Что вот, скажем, получилось с армией Гитлера? У нее воспитали и развили звериные инстинкты. Она потеряла облик нормальной, собранной из людей армии, она стала армией диких зверей. И поэтому ее гибель неизбежна! А наша армия, сильная своей суровой, но справедливой ненавистью к врагу, в любых обстоятельствах не теряет и не потеряет других высоких человеческих чувств. И в этом ее сила!
— Выходит, я лютый зверь? — угрюмо, с обидой выговорил Андрей.
— С лютым зверем я бы не остался здесь, — ответил Озеров. — Лютого зверя из тебя никогда не выйдет: не так ты воспитан и находишься в Красной Армии. Но и нашей ненавистью мы должны пользоваться разумно: где дать ей волю, где и сдержать ее немного… Мне уже известен случай, когда ты порывался расстрелять одного пленного офицера-фашиста. Да, он был большой гадиной и сказал тебе обидные слова. Это я знаю. Но даже и в этом случае не надо было забывать, что ты — красноармеец. И вот сегодня… — Озеров остановился перед Андреем, возвысил голос. — Как ты его тащил! Как дергались у тебя губы! Какие были у тебя глаза! Ты помнишь себя в эти минуты?
Андрей медленно опустил голову.
— Забудем эти секунды, — сказал Озеров, ласково касаясь его плеча. Это были только секунды…
— Мне все ясно, — вдруг поднявшись, сказал Андрей и, встретясь со взглядом Озерова, спросил: — Только скажите, товарищ гвардии майор, не таитесь, вы же знаете меня… Скажите только, скоро?
— Успокойся, очень скоро! — ответил Озеров.
— Хорошо, я все ваши слова запомню, — пообещал Андрей, собираясь уходить. — Но все равно пощады им от меня не будет!
— В бою, — подсказал Озеров.
— Да, в бою!
— Кстати… — Озеров опять задержал Андрея. — Этот "язык", которого достали сегодня, рассказал мне, что в немецких частях распространился любопытный слух. Он будто бы передается из уст в уста, и ему все верят. Это вполне возможно. Ведь немецкие солдаты — очень суеверные люди, да и войной уже здорово напуганы… Так вот, они уверяют, что под Москвой появился один бессмертный русский солдат. Говорят, он носится на танке и творит в бою чудеса. Его нельзя ни убить, ни остановить…
— Легенда, — хмуро возразил Андрей.
— Но пленный заявляет, что видел его своими глазами…
— Все равно — легенда.
— Да, конечно, хотя она и похожа на быль, — сказал Озеров. — Но вот что важно… Разве могла эта легенда появиться в немецкой армии в первые месяцы войны? Или, скажем, когда мы отступали к Вазузе? Нет, она появилась только вот здесь, под Москвой. Вот что замечательно! И эту легенду нельзя считать былью только потому, что в ней говорится об одном солдате. На самом деле бессмертных солдат у нас сейчас тысячи!
Они вышли из погреба.
Утро пробуждалось в густом морозном тумане. На запад, где стояла непроглядная темь и мертвая тишина, уходили цепочкой вдоль шоссе, будто разведчики в маскхалатах, густо заиндевелые березы. С полей тянуло лютой стужей. Крылатыми семенами быстро и тревожно носились в воздухе одинокие снежинки.
— Вьюга будет, — сказал Озеров.
Андрей оглянулся по сторонам и с невольной дрожью ощутил: да, так и есть, над всей подмосковной землей вот-вот одним разом встанет до неба и зашумит, засвистит на весь свет неудержимая, могучая русская вьюга.
* * *
Ранним майским утром 1949 года в Трептов-парке, где было еще безлюдно, появилась темноглазая женщина, очень молодая лицом и статью, но с белой от преждевременной седины головой. Она вела за руку худенького, белокурого мальчика лет семи; его живые, умные глаза что-то быстро искали по сторонам.
Молодая мать и ее сынишка остановились перед фигурой пожилой женщины, высеченной из серого, мрамора. Эта женщина в строгом одеянии, с тяжелыми косами, уложенными венком на горестно склоненной голове, сидела в усталой, скорбной позе, вроде бы на придорожном камне, опираясь на него правой рукой. Левая рука женщины, вместе с шалью, которую она держала за край, была прижата к груди, у самого сердца, — доброе, отзывчивое, многострадальное, оно болело безмерной и безысходной болью. Казалось, эта великомученица, отрешившись от всего земного, лишь чутко слушает свою боль и глядит не себе под ноги, а в свое недавнее прошлое, опаленное до черноты огнем войны. Она, видать, так измучилась в дальней дороге, так истомилась, исстрадалась всей душой, что не может сейчас же вот, не переведя дух, дойти даже до могил своих сыновей, хотя до них уже рукой подать. Ей надо передохнуть и собраться с силами перед той страшной минутой, когда ее глазам откроются их могилы. Она уже выплакала все слезы, все — до самой малой слезинки. Но душа ее плачет, плачет горько и безутешно…
Прижимаясь к руке матери, мальчик вдруг поторопил ее шепотом:
— Пойдем же!
Медленно, шаг за шагом, они стали подниматься на пологий пригорок, начинавшийся невдалеке от "Скорбящей". На всем их пути — по обе руки горюнились небольшие, недавно высаженные березки, у которых густые вершинки раскинулись так, что тонкие ветви в свеженьких листочках свисали вокруг стволов почти до самой земли. Этим березкам-сиротинкам уже никогда не поднять своих плакучих ветвей в небо, никогда не расти ввысь — им вечно печалиться вместе с людьми. А позади несчастных березок в два ряда молодые пирамидальные тополя в новеньких, ярко-зеленых шинелях; они вытянулись, как по команде, и замерли, будто в почетном карауле.
Совсем и не труден подъем на гребень пригорка, но молодой матери казалось, что ей впервые в жизни пришлось одолевать такой тяжкий путь. С замирающим сердцем она всматривалась в гранитные знамена, приспущенные над гребнем пригорка, в фигуры коленопреклоненных воинов, в монумент воина, который виднелся вдали, в конце парка, в широком просвете между знаменами…
А мальчик все торопил свою мать:
— Пойдем же скорее!
Когда они наконец-то поднялись к воинам и знаменам, их глазам внезапно открылась длинная, выложенная плитами из камня площадь в парке с пятью большими, слегка холмистыми, зеленеющими могилами. Вечным сном спали здесь, в чужой земле, тысячи советских героев, как спали миллионы их товарищей по оружию в других могилах, известных и безвестных, и над ними бесшумно витала уже четвертая мирная весна. Вокруг братского кладбища кольцо молодых лип, а выше, вольготно раскидывая узловатые ветви, вздымаются могучие платаны. Казалось, все кладбище обрамлено одним огромным венком из весенней зелени: от всех благодарных людей, оставшихся в живых, от самой благодарной природы.
Увидев могилы, каких никогда не приходилось видеть, молодая женщина чуть не вскрикнула, и у нее на миг даже потемнело в глазах.
— Вот они, наши березки! — вдруг закричал мальчик. — Вот они где!
За гранитными знаменами, если спуститься с пригорка, по обе стороны от центральной лестницы, ведущей на площадь с могилами, стояли две молоденькие белые березки. Они одного роста, похожи друг на друга, как близнецы, с нежнейшей атласной кожицей, с кудрявыми и задорными ветвями, устремленными ввысь.
