«Да что они там! — У Грехова заходили скулы. — Едва через изгородь переваливаю».
«Меня не надо убеждать», — мрачно сказал командир полка.
Мать честная, да кто его убеждал! Известно, что Ил-4 может нести на внешней подвеске крупнокалиберные бомбы. Будь на наших машинах новые моторы, взлетай мы с бетонки — тогда о чем разговор! Но здесь и последнему мотористу все было яснее ясного: изношенные двигатели, короткая грунтовая полоса…
«Сегодня же проведем совещание с инженерно-техническим составом…»
Командир полка по-прежнему был мрачен. Мы смотрели и не могли взять в толк, о чем еще тут совещаться. Откуда нам было знать, что накануне он разговаривал с командующим авиацией флота и приводил все те же доводы: маломощные моторы, короткая полоса… Командующий показал ему телеграмму из Москвы и велел подумать. Короче, все шло с самого верха. Там, наверху, тоже были трения, однако нарком ВМФ не смог переубедить Верховного. Но тогда, в августе сорок первого, мы этого не знали.
Я шагал за молчащим Греховым и снова, в который раз уже, прокатывал в уме известное. Честное слово, я был растерян. Почти на всех наших машинах стояли моторы с выработанным ресурсом, они недодавали мощности. Внешняя подвеска крупных бомб вызывала дополнительное сопротивление воздуха и следовательно — повышенный расход горючего. А мы и без того добирались домой с сухими баками… Нет, ни черта не складывалось!
Оставалось ждать, что скажет инженер отряда. Но «дед» ничего не сказал — выполнял приказ. Он осмотрел двигатели, проверил их формуляры и выбрал самолет Преснецова. «Дед» знал свое дело: преснецовская «девятка» была одной из лучших наших машин. Под нее и подвесили ФАБ-1000. Самолет Лазарева с двумя ФАБ-500 должен был взлетать следом.
Вечером народ потянулся со стоянок поближе к старту, чтобы увидеть взлет тяжелых машин.
Преснецов зарулил на самый край полосы, впритык к леску — добирал необходимые ему метры.
«Может, хоть этот вытянет?» — сказал Грехов.
«Пашка у нас коренник в любом деле», — усмехнулся Навроцкий.
Преснецов опробовал двигатели и отпустил тормоза. Ревели моторы, самолет дрожал от напряжения, но скорость нарастала очень медленно. Бомбардировщик не бежал, а лениво катил по земле. Вот уже половина полосы осталась позади, а он, дьявол, все катит и катит. Жутковатая была картина!
«Девятка» проскочила рубеж, отмеченный флажками. Теперь взлет прекращать нельзя — впереди был овраг, кустарники, валуны. В конце полосы Преснецову все же удалось оторвать самолет от земли. У меня перехватило дыхание. Я видел, все мы видели, что скоростенка мала. Машина тяжело перевалила заросли можжевельника, глубоко просела, снесла шасси, с разворотом припала на крыло и загорелась.
«Бомба!» — заорал Грехов.
Из горящей машины выскочили парни Преснецова и бросились в нашу сторону. Пробежав метров пятьдесят, они разом, точно по команде, упали на землю.
Мы ждали взрыва, но бомба не сработала.
«Девятка» горела на краю оврага, рядом со мной стоял Преснецов и вытирал лицо подшлемником. Он скалился и с присвистом дышал, грудь его ходила ходуном…
Они шли над морем. Грехов наконец нагнал самолет, который вот уже около часа играл с ними в кошки-мышки: то внезапно появлялся прямо по курсу, то снова исчезал в жидком тумане. Это была машина Навроцкого с рваной пробоиной на руле поворота.
Навроцкий покачал крыльями: мол, пристраивайся, вдвоем веселей.
Небо на востоке светлело, редел туман, дом был рядом.
— Командир, — подал голос Рябцев. — Внимание, командир! — Грехов заметил, что радист волнуется. — Циркуляр всем бортам: большая группа самолетов бомбит аэродром.
Это был не первый налет. Прошлой ночью на остров наведались два звена «юнкерсов». Особого вреда они не причинили. А сейчас — «большая группа»…
Грехов позвал штурмана:
— Паша, когда остров?
— Через час.
Грехов долго молчал.
— Целая жизнь впереди, — неожиданно весело сказал он. — Идем домой.
Расчет оказался правильным. Когда экипажи Грехова и Навроцкого вернулись на базу, налет уже закончился. Немецких самолетов они не встретили.
Грехов рулил осторожно. Аэродромная команда не успела засыпать воронки на рулежках.
Старшина Гуйтер, по обыкновению матерно ругался, рассказывая о налете. В два часа пополуночи их подняли по тревоге: посты наблюдения доносили о приближении самолетов со стороны Рижского залива. Над островом пронеслась пара Me-109 — разведчики.
— Нам бы немножко хороших истребителей! — Гуйтер горестно покачал плешивой головой. — Немножко хороших пилотов…
«Чайки» еще не успели подняться в воздух, когда появилась первая волна «юнкерсов» и сбросила осветительные бомбы.
— Они из ночи день сделали, сукины дети! Хоть фильму снимай!
Немцы надеялись застать самолеты на стоянках и работали в основном осколочными бомбами. Гуйтер, хотя и матерился, рассказывал об этом весело:
— Я думал на немцев, что они это серьезно. Но это была пара пустяков. Осколочные бомбы, малый калибр… Об чем они думали? Об том, чтобы подловить вас на посадке или на стоянках, будь я проклят! Осколочными бомбами хорошо по живой силе. А вся живая сила попряталась в щели. Это прямо смешно, скажу я вам.
Словом, немцы просчитались: они бомбили аэродром, когда самолеты были еще над морем. От массированного налета остались лишь небольшие воронки на полосе. Из аэродромной команды ранило несколько человек и погиб молоденький радиомеханик.
— Такой молодой человек! — сказал Гуйтер. — Такой мальчик…
РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ
В этот раз на базу не вернулся экипаж младшего лейтенанта Ивина. Только вечером мы получили сообщение из штаба ВВС флота. На одном из пригородных аэродромов Ленинграда, в темноте, на посадке при потушенных аэродромных огнях, разбился самолет Ил-4. Летчик младший лейтенант Ивин и экипаж погибли.
Мы курили после ужина на крыльце столовой. В играющих красках земли, в зыбких тенях поздних сумерек чувствовался Север.
Я вспомнил, как донимал Ивина капитан Дробот после второго полета. «Так это снова были вы? — спрашивал он со смешком. — Видим, кто-то идет за нами впритирку, а разобрать не можем». — «Да, это было наше корыто, — ответил Ивин. — Компаса у нас забарахлили, а после движки начали сдавать. Вот мы и прижимались к своим. Все, казалось, полегче…»
Теперь можно было представить, как оно случилось. Самолет Ивина, наверное, подбили. Или моторы у них по-прежнему недодавали оборотов. Могло быть и так. До Берлина они, конечно, не дотянули и сбросили бомбы на запасную цель — Штеттин или даже где-нибудь поближе. А когда приковыляли домой, там резвились «юнкерсы». Они пошли на восток и на своей ковыляющей машине попытались сесть на неосвещенном аэродроме… Перед глазами у меня стоял капитан Голубев, прощавшийся с женой и дочками-погодками. Как рвался он в оперативную группу! Как рад был Ивин, получивший опытного штурмана! Ивин, Ивин… Что там говорил Гуйтер? «Такой молодой человек, такой мальчик…» Какая незадача! Прийти домой, а там немцы. Какая тоска! Идти в темноте, на плохой машине, на чужой аэродром… Так и шли, ковыляли, пока не врезались в землю…
Когда они отходили от цели, стрелок-радист крикнул:
— Справа сверху «мессеры»! Пара!
Лазарев ввел машину в крутой разворот, но маневр показался ему неправдоподобно медленным, словно они продолжали висеть в огненном мешке. Самолет трясло от близких разрывов. Пикировать было нельзя: внизу, как большие рыбы, покачивались на тросах аэростаты заграждения.
Он услышал длинную очередь, в нос ударило едким запахом взрывчатки. И сразу — темнота. Спасительная темнота и внезапная тишина — гаснущий, затихающий, замирающий вдали лай зениток. Необычная легкость, покой, какая-то разнеживающая теплынь…
И вдруг — резкая боль в виске. И снова — рев. Тут до него дошло, что это ревут моторы. Лазарев пытался поднять свинцовые веки, стряхнуть пелену с глаз, но голову все сильнее тянуло вниз. Он упирался лбом в приборную доску. Это было непонятно. Сознание его работало вяло, ничего, кроме недоумения, да, пожалуй, легкого беспокойства он не ощущал вначале. Потом его охватила тревога. Лазарев оттолкнулся от приборной доски и повис на ремнях.
Они падали!
Перед летчиком в красной мгле плавали циферблаты приборов и тускло светились сигнальные лампочки.
Сколько же времени они падали?
Сознание вернулось к нему. Руки сжали штурвал. Только не рвать! Лазарев медленно потянул штурвал на себя. Самолет застонал, по фюзеляжу прошла дрожь. Сколько же до земли? Надо быстро. Но не слишком быстро, внушал он себе. А все в нем кричало: скорей! земля близко!
Летчик продолжал тянуть штурвал на себя, чувствуя, как тяжелеют, сопротивляются рули. Его все сильней вдавливало в пилотское кресло, тело наливалось тяжестью, перед глазами плавали оранжевые круги. Летчик удерживал штурвал последним отчаянным усилием, тянул его на себя, продолжая ждать удара о землю, но уже без прежнего замирания в душе.
