– Нет, не хочу. Теперь не хочу, - генерал задумчиво прищурился и пошевелил толстыми короткими пальцами. - Сейчас мне все ясно, полковник. Не совсем ясно разве только одно: почему же союзники - я говорю об американцах и англичанах - так восторженно приветствуют вступление советских войск в Румынию?
Раковичану усмехнулся, при этом его светло-серые глаза не изменились. Лишь чуть покривились топкие губы.
– А что им, собственно, остается делать? Иногда приходится строить приятную мину при плохой игре. Вступление русских войск в Румынию для американцев, например, столь же прискорбный факт, как и для нас с вами, генерал. Теперь на их долю - я имею в виду англосаксов - остается лишь одно: сделать все возможное, чтобы в руки Красной Армии поменьше попало промышленных объектов. С этой целью они - вот увидите - начнут массированные бомбардировки промышленных центров Румынии. Завтра же мощные соединения американской авиации появятся над Бухарестом, Плоешти, над заводами Решицы...
– Простите, полковник. Но вы говорите так, будто являетесь представителем верховного штаба не румынской армии, а американского командования.
– Я, дорогой мой генерал, являюсь... прежде всего политиком. А политики обязаны анализировать события и предвидеть...
Раковичану неожиданно умолк. Его остановил девичий голос, зазвеневший у входа в землянку. Полковник прислушался. Через полуоткрытую дверь в землянку ручейком лились звуки беспечной девичьей песни, совершенно необычной в такой обстановке.
Раковичану, широко раздувая ноздри короткого, словно обрубленного носа и хищно оскалясь, взглянул в окно. У самой землянки, склонившись над тазиком, мыла посуду черноглазая и чернокудрая девушка. То и дело отбрасывая назад мешавшие ей волосы, она пела:
Винограда лист зеленый.
Крошка Мариона.
– Что в лице ты изменилась,
Крошка Мариона?
– Все тоскую, все грущу я,
Милый мой, любимый,
Огорчают злые толки,
Милый мой, любимый.
– Что за девица? - спросил полковник.
– Мой повар, - безразличным тоном ответил Рупеску. - Она готовит мне обеды.
"Старый грешник!" - с завистью подумал Раковичану, неохотно отходя от окна и игриво грозя генералу пальцем.
– Повар недурен. Не уступите ли его мне, генерал? Я тоже люблю вкусно поесть. А? Неплохо заплачу.
– Не моя, полковник. Поторгуйтесь с лейтенантом Штенбергом, -досадливо отмахнулся Рупеску.
– Чему она радуется?
– А вы спросите у нее. По-моему, просто так. Василика всегда поет. Глупая девчонка.
Василика действительно любила петь. Ей казалось, что все хорошие песни сложены про нее. Но сейчас она пела не "просто так". Василика уже знала, что Георге Бокулей жив и вернулся в Гарманешти. Вот придет ночь, и Василика убежит отсюда туда, к Георге!..
Девушка улыбнулась. Тарелка выпала из ее рук и громко стукнула о металлический тазик. Василика тихо засмеялась и снова запела:
Ты хотел на мне жениться,
Милый мой, любимый,
Как поспеет виноград твой,
Милый мой, любимый.
Виноград созрел душистый,
Милый мой, любимый.
У тебя ж другая в мыслях,
Милый мой, любимый.
Рупеску и Раковичану уже не слушали девушку. Генерал сообщил полковнику, что в Гарманешти из тюрьмы вернулся опасный коммунист Мукершану.
– Зашевелились. Вы правы, генерал: железногвардейцы наши действительно ни черта не сделали! Его надо убрать, генерал. Обязательно убрать. И как можно скорее. Действовать быстро и решительно. Не поручить ли это дело лейтенанту Штенбергу? Он местный житель, кровно заинтересованный в ликвидации Мукершану. А командир из него все равно никудышный. Пусть попробует свои таланты в другом. Как вы на это смотрите, генерал?
– Кажется, большой либерал. Нерешителен.
– Не верю в его либерализм.
– Что ж, попробуем. Нынче же поговорю с ним об этом.
– Забот-то нам прибавляется, генерал, - меланхолически заметил Раковичану.
– Да-а-а, - тяжко протянул Рупеску.
И они надолго замолчали.
...А за дверцей землянки звенел не умолкая девичий голос:
Винограда лист зеленый.
Кротка Мариона.
– Что в лице ты изменилась,
– Крошка Мариона?
Немало пришлось в те дни потрудиться нашим политработникам. Нужно было разъяснить Заявление Советского правительства не только румынскому населению, но и своим солдатам. Последние, как известно, всегда считают себя политическими деятелями и прежде всего сами стараются разобраться во всем. Вообще-то красноармейцы довольно ясно представляли себе свои цели и задачи с переходом государственной границы.
Однако в заявлении были места, которые истолковывались солдатами по-разному. Часто среди них разгорались горячие споры. Шахаев сразу это почувствовал и встревожился. Нужно было немедленно разъяснить солдатам важный документ, но старшему сержанту казалось, что сам он не вполне подготовлен для этого. Он решил обратиться к начальнику политотдела.
Демин, очевидно, сразу же догадался, с чем пожаловал к нему парторг. Спросил:
– Что, брат Шахаев, худо?
– Не так уж худо, товарищ полковник. Но в общем трудновато.
– Трудновато?.. Нет, Шахаев, пожалуй, очень трудно все-таки. Нам казалось, что мы провели немалую разъяснительную работу среди бойцов перед тем, как вступить в Румынию. Все как будто предусмотрели. Но едва шагнули на землю этой страны, встало столько вопросов - батюшки мои, хоть за голову хватайся!.. Вот пришел ко мне сегодня местный поп, спрашивает: о чем ему сейчас, в данный, так сказать, момент, просить бога? И глядит, волосатая бестия, этак хитро на меня. А черт его знает, что ему посоветовать? "Иди, говорю, батюшка, и молись, как молился всегда. С небесным политотделом связи не имею". Ушел, недовольный ушел... Такие-то вот, Шахаев, дела! А ведь приходил этот попик неспроста... Ну, что у тебя там, давай выкладывай все сразу...
– Да вот... потолковать хотелось бы...
– За советом пришел?
– За советом, товарищ полковник, - несколько смущенный тоном начподива, сказал Шахаев.
– Ну, давай посоветуемся. Но ты не думай, дорогой товарищ, что начальнику политотдела всегда все ведомо. Давай уж вместе обсудим. -Маленький, аккуратный, по-прежнему энергичный Демин прошел за свой столик, за которым сидел над какими-то бумагами до прихода Шахаева. - Присаживайся. Гуров, - окликнул он инструктора, - убери свои листовки! Дай человеку присесть.
Вечером у разведчиков проходила беседа. На ней присутствовали все солдаты. Объявив тему беседы, Шахаев спросил:
– Кто желает высказаться, товарищи?
– Я желаю! - поднялся с земли Али Каримов. До этого он сидел, сложив ноги по-восточному, и нетерпеливо ожидал, когда перейдут к делу. Его вечно удивленные глаза на этот раз были беспокойно-злыми. - Как же понимать надо, товарищи? - начал он, поворачиваясь лицом к разведчикам, разместившимся в саду. - Выходит, Антонеска опять у власти останется?
– Это почему же? - сердито спросил его Ванин.
– А ты не перебивай меня. А вот почитать нада, - Каримов с непостижимой быстротой извлек из кармана брюк измусоленную газету, нашел нужное место и, сбиваясь от волнения, начал читать: - "Советское Правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии". Понял, Ванин, о чем тут речь? Вот разъясни нам, а я кончил! - И Каримов, взглянув на посрамленного, по его мнению, Сеньку, гордо пошагал на свое место.
– Ванину слово! - раздалось несколько голосов.
– Ванину! - по-петушиному пропел Кузьмич. - Пусть разъяснит! Скажи-ка, Семен...
– К порядку, хлопцы! - остановил расходившихся солдат Пинчук. - Ишь як вас подмывав... У мэнэ в колгоспи на собрании и то бильш було порядку... Ну, Семен, будэш говорыть?
Сенька поднялся нехотя. Все выжидающе поглядывали на него.
– Как же это, ребята, а? - растерянно развел он руками.
– А вот так! - не утерпел Каримов.
– А ты меня не перебивай! - зло одернул его Ванин, досадуя больше на себя, чем на Каримова. Ему, по-видимому, нужно было выиграть время, чтобы собраться с мыслями, и он охотно вступил бы в любую дискуссию, не касавшуюся этого вопроса. - Я тебя не перебивал?
Каримов посмотрел на Сеньку.
– Как это не перебивал? А кто же...
– Ты замолчи, Каримыч! Хай говорыт. Продолжай, Семен! - Петр Тарасович грозно глянул на азербайджанца, и тот скорехонько умолк.
Шахаев сидел молча. Он решил пока не вмешиваться в солдатский спор.
– Как же это, ребята, а? - повторил Сенька, беспомощно разводя руками. - Выходит, Каримов прав. Я присоединяюсь, - закончил он, готовый уйти на свое место.
