У Ивана рация на груди в разгрузке. Слушает Иван войну:
— «Коробочка» … кхрр… дай «карандаш» право… третий проем…
— Бу-бухх! — через пару минут в ответ с пустыря.
— Еще дай… левее ориентира…
— Сохатый, «шмеля» … крайнее… шшш… на первом этаже…
— Тах-тах-тах, та-та-тахх…
— «Таблетка», бля… штшш… Бутузу. У меня «трехсотый»… двое, епта, ползи быстрее!
— «Коробочка», по тебе выстрел… Мимо! Сдай назад! За угол, за угол…
— Сокол, Сокол первый!
— Началось, — вслух подумал Иван, надавил кнопку. — На связи Сокол первый.
— Гранатометчик. Ориентир два на фасаде один. Левее в третьем окне…
Иван нашел нужное окно в фасаде дома. Чернела дыра, пусто внутри. Ниже в оконных провалах копошатся автоматчики, но то не его работа, то огнеметчиков с фронта: запустят «шмеля» — всех выкурят. Мелькнуло в окне. Иван как пружина весь подобрался, но тут же по привычке, наработанной у Батова, задышал ровно, пальцем тонко коснулся курка.
— Вижу, работаю.
Все произошло в считанные секунды.
Гранатометчик, расслабившись от безнаказанности, близко придвинулся к окну. Иван поймал его в окуляр прицела как раз в тот момент, когда тот, вскинув гранатомет на плечо, целил по рычащему, пятившемуся назад танку. Иван разглядел черные усы, короткую бороду и красный рот, открытый как в крике. Гранатометчик замешкался всего на мгновение, поднял голову. Иван навел острие галочки на горло с синим выпирающим кадыком. Оскалился хищно, и плавно нажал на курок.
Случается так в летний зной…
Когда духота кроет тело липкой влагой, когда уже нечем дышать, думаешь только об одном: скорей бы… скорей бы грянул ливень! Дождь прольется на землю, и свежий ветер, сорвавшись с небес, оттуда, где могучие восходящие потоки поют свои нескончаемые песни, принесет долгожданную прохладу. Стихнет ветер. Стиснутое свинцовой грозой небо вдруг расколется надвое рыжей молнией. И грянет гром! Рухнет с ветвей испуганная птица, распластается по ветру; а которые слабы крылом, стукнутся о камень и сгинут в мутных дождевых потоках.
Иван видел — отчетливо увидел, как враг, пораженный его пулей, вскинув руки, повалился назад в черноту проема. Иван вспомнил Батова — «в обратку словишь», но выждал свою секунду и увидел, как разорвало горячим свинцом синий кадык.
— Первый!
И снова хрипела рация голосами войны. И не было Ивану времени торжествовать; он отпрянул от окна, пригнувшись, выбрался из пыльной комнаты.
— Сокол один, Соколу второму.
«Савва проснулся», — мельком подумал Иван, переваливаясь через груды развороченного взрывами бетона и кирпича. — На приеме Сокол…
— Работаю по крыше, тут засел один, да…
Оглушительно стрелял на пустыре танк, ожесточенно тяфкали пушками «бэхи», заливался крупнокалиберным лаем пулемет бэтера. Продвигалась пехота. Вот уже подобрались к крайнему подъезду, ворвались внутрь. Может, бойцы Перевезенцева, а может, и не его — из другого взвода. Иван машинально искал глазами лейтенанта, но все не находил.
Засек Иван автоматчика-боевика, снес ему голову — прямо в лоб.
— Второй.
За спиной послышался шорох. Иван замер — нащупал пистолет у пояса. Сзади раздался знакомый голос:
— Ща подвалы станут рвать… мои с саперного.
Иван оттер со лба выступивший обильно пот.
— Ну, ты ду-ура! Завалил бы тебя… Тебе чего сказали делать, какого… лазаешь за спиной? Присядь от окна, душара.
Ксендзов привалился к стене в тень, надвинул на лоб каску, обиженно пробубнил:
— Мне на дембель весной.
Штурм дома подходил к концу. Иван глянул на часы и удивился. Три часа боя прошли как одна минута. Наступала развязка. Танк и огнеметы загнали ожесточенно сопротивлявшихся боевиков в подвалы. Дом блокировали. Там, внутри, откуда валил дым, рвалось наружу пламя, слышались еще выстрелы. Бой переместился на пролеты и этажи здания. Но скоро и там затихло.
Иван связался с Саввой.
— Сокол… Сокол второй, первому… Ты где, чурка? Спускайся…
— Тшкрхх… Сокол… злой как собак, — не обижается Савва. Савва хладнокровный. — Иду… лезу, да…
Бой закончился. У брони суета. Грузят раненых. «Тяжелых» укладывают внутрь бэтера, тех, кто сами двигаться могут, подсаживают на броню. Бэтер взревел и, не разбирая дороги, через пустырь понесся к шоссе.
Ксендзов потянул Ивана за рукав.
— Гляньте, вон мои. Ща подвал рванут. О, потащили…
К дому, пригнувшись, побежали двое солдат. Один волочил длинную палку с примотанным на конце зарядом. Запалив шнур и всунув заряд в подвальное оконце, саперы сразу же махнули обратно. Ксендзов комментировал над ухом:
— На минималку поставили. Ща, смотрите…
Он не успел договорить, дом тряхануло от мощного взрыва.
Бб-бухх!..
Отдало по перепонкам. Из оконца повалил белый дым.
Сантименты на войне — дрянь дело. И ненависть ни к чему, — она глаза застилает. То и имел в виду Батов, когда говорил Ивану, что не получится из него снайпер. Снайпер хладнокровен. Савва — снайпер. Иван — мытарь неприкаянный. Но у судьбы свои расчеты. Судьбе сопротивляться — народ смешить. Иван вроде по ветру, но все норовил свернуть, упереться, против идти. Получалось — шаг вперед, два назад. Лед в груди с первой, с девяносто пятого, а он все о бане: «раскинуться на горячей полке и задохнуться от березового духа». Шиш тебе, солдат! Глянь-ка, народ кругом, «солдатинка», плещется в крови в своей и чужой. Брось, солдат, сантименты! Сантименты, когда кровь кругом, дрянь и есть…
Валит дым из подвалов. Подождали немного. Ротный своим — подвалы зачищать.
Группа собралась и к первому подъезду. Ныряют внутрь по одному. Савва потащил Ивана — пойдем глянем, разживемся трофеями. В это время из соседнего подъезда вывели троих. Черные. Шеи заросшие густой щетиной. Шапки вязанные натянуты до подбородков. Руки прихвачены сзади.
Быстро все, быстро…
Майор что-то сказал своим, как будто отмахнулся: само собой разумеется, чего спрашивать, воздух сотрясать.
Солдаты тех троих повели. Скрылись за броней. Очереди короткие стреканули.
Темно в подвале, дымно — дышится с трудом.
Впереди голоса:
— Переверни… Твою мать, это же наши.
— Перевезенцева взвода… «контрабасы». Черт их потащил…
— Вовик… краснодарский пацанчик. «Оскал» у него выколот был на плече. Ну, точно, он. Три дня как сгинули.
— Хорош базарить! — раздался знакомый Ивану простуженный голос. — Чего смотрите? Называется, бухнули… Вытаскивайте что ли. Ксендз, ты чего тут шаришься? Вали отсюда.
Иван прижался к подвальной перегородке.
Лучи крест в крест. Шаги, топот.
Подсвечивая фонарями, солдаты проволокли два полураздетых безголовых тела. Он вспомнил Перевезенцева, — когда тот заикнулся, но не стал говорить про контрактников.
— Слышь, Савва, заскучали пацаны, нарвались по пьяни, видать. Слышал чего бакланили? Духи поглумились.
— Мы тоже поглумимся. Там раненые…
— Наши? — не понял Иван.
— «Духи»… «духи», брат, пленные, — хохотнул Савва.
Они перебирались через месиво камней и человеческих останков: размозженные фугасами тела, автоматные стволы, бушлаты.
Хрустит под ногами.
Впереди кто-то закашлялся.
— Кхы, кха… Сколько их?
— Десять. Двое дохляки.
— Документы пошарь. Кхух…
«Перевезенцев, — узнал Иван. — Осип совсем летеха».
— О-оомм… алля… мах… алла… — из угла не то стон, не то молитва доносится.
Иван видит теперь спину Перевезенцева. Солдаты снуют по подвалу: фонариками шнырь, шнырь.
— Арабы!.. — Ксендзова теперь голос. — Ксива не наша. Билет на самолет давнишний, — читает по слогам: — Абдулмали… какой-то. О, еп… да он негр! Нормально… Слышь, негр, ты откуда? Мы с Африкой дружим. Попутал?
Заржали.
Перевезенцев снова закашлялся.
На полу вповалку лежало десять тел. Мертвых не стали долго ворошить, только карманы вывернули. С одного стянули ботинки.
Ухмыльнулся Иван.
Фонарик вырвал из темноты молодое искривленное болью, страданиями лицо. Раненый застонал. Его пнули с двух сторон. Он вскрикнул, но подняться сам не смог — потерял много крови, почернели бинты на руках. Тогда двое солдат подхватили его, вздернули наверх. Так держали перед лейтенантом.
