А фильм, о котором вспомнилось, хороший. Гениальный актер Высоцкий силой своего таланта поставил на место, выправил ошибки авторов — братьев Вайнеров, пытавшихся сделать Жеглова отрицательным героем. Я и вначале не сомневался, а теперь убежден тем более: Жеглов, каким его сыграл Высоцкий, — личность сугубо положительная, и во всех своих делах и поступках он прав. Потому что воры должны сидеть в тюрьме, а бандиты и убийцы — получать пулю. Иначе быть не должно.
И к финальной пуле, которую Жеглов послал в спину Левченко, у меня нет вопросов. Понятно же, что Левченко сам пожелал смерти и что Жеглов медлил с выстрелом ровно столько, сколько мог. Иначе за побег члена опасной банды в сталинское время был бы жестокий спрос. И не с него одного только. К «наездам» Жеглова на Груздева вопросов быть не может тем более, потому что он обязан был его проверять, а когда проверил, не мог отпустить, чтобы не скрылся Фокс и, заметая следы, не убил самого Груздева.
Те, кто ахают по поводу вымышленной жестокости Жеглова, не ведают, что творила молдавская полиция, которая тоже была обязана защищать людей и закон. Они не знают, как расстреливала или до смерти била мародеров и насильников приднестровская милиция. И не могла поступать иначе, потому что законные разбирательства часто ничем не заканчивались, а население, разуверившееся в законе, требовало справедливости. Только люди, далекие от жестокостей жизни, могли вложить в уста Груздева слова о Жеглове, что «для него люди — мусор», в то время как Жеглов рисковал своей жизнью, отмывая этого интеллигента. Так происходит всякий раз, когда кто-то далекий и благополучный пытается рассуждать о лихолетьях, которые его не коснулись, домысливать неведомые ему причины суровых характеров и поступков. И это опасно. Потому что получается фальшь, которую подпихивают как образец для подражания молодежи и пытаются на ней учить детей. Фальшь, которая становится идеологией отсидевшихся и помогает им теснить все выстрадавших и настоящих. На самом же деле жесткие и ответственные, внешне неприглядные офицеры армии и милиции спасают жизни и судьбы людей. Но ничего не могут при этом сказать в свою защиту. У них нет литературных талантов. Их часто убивают, а еще чаще затирают и выкидывают в забвение. Подлинное зло — не они. Подлинное зло — это распоясавшиеся бандиты и холеные деятели в кабинетах, одним словом оставляющие без надежды тысячи и сотни тысяч людей. Вот для того, чтоб не указывать на них, постоянно нужны такие мальчики для битья, как Жеглов. На самом же деле такой человек, как Жеглов, был бы в Бендерах хорошим взводным или ротным командиром и люди подчинялись бы ему не со страхом, а с удовольствием.
А вот другому хорошему актеру — Конкину — образ Шарапова «вытащить» не удалось. Потому что авторы прописали в нем полную чушь. Как можно представить себе командира разведроты в роли сопливого блюстителя абстрактной законности? Можно ли воображать, что он стыдливо будет поправлять платьице на ноге трупа и чуть ли не слезно сочувствовать вору Сапрыкину и седому, но еще крепкому мужику Груздеву, который не знает, где бросил свой пистолет? Вдумайтесь: шла война, в которой пехоту бросали в атаки с одними саперными лопатками, разведку отправляли в тыл врага с одними ножами, дети и старики умирали от голода, холода и болтались на виселицах, а у Груздева продолжались житейские драмы и валялся в комоде пистолет!
Спору нет, ротный командир будет твердо, как алмаз, блюсти закон. Но только в том случае, если он будет совпадать со справедливостью. Настоящий ротный вполне может быть нежен с женщинами и детьми, но если бы он увидел во дворе бендерских разбитых домов Копченого с пачками денег, весело гоняющего шары на бильярде, или Кирпича, лезущего в карман женщине, которую голод, превозмогая страх, выгнал из подвала, чтобы попросить хлеба для детей или сменять на этот хлеб обручальное колечко… Этих вонючих гадов тут же нашла бы пуля. Никаких «шарапизмов» со стонами, что «так делать нельзя», что «закон — это не кистень» не возникло бы по определению.
Именно так поступал комбат Костенко. Так поступали наши батяня-майор и добряк взводный. Такими я их знал, и никогда этих людей не боялся. Что бы не говорили об опальном бендерском комбате, мне никто не докажет, что Юрий Костенко был каким-то другим. Фуфло вышло у литераторов, а не показ психологических основ сталинизма. У него, как и у любого национализма с бандитизмом, совсем другая опора. Как бы не на Вайнеров и им подобных.
Последний раз бросив взгляд на стол с бумагами, забираю оставленную у Тяти верхнюю одежду и уже в коридоре одеваюсь. Проходя из следственного отдела, замечаю: возится в крайнем кабинете Кроитору. Захожу к нему и присаживаюсь на стул напротив стола. Стульчик скрипит и качается. Старая следственная уловка, специально ставить напротив себя хлипкий стул, чтобы допрашиваемые чувствовали себя неуютно. Кроитору в полной милицейской форме, с майорскими звездами на плечах. В сельской Молдавии, по какой стороне Днестра ни пройди, майор милиции — большой человек.
— Проститься пришел?
— Да.
— Может, зря уезжаешь? Глядишь, все понемногу образуется.
Кроитору, обросший родней, кумовьями и нужными людьми не только в Тирасполе, но во всех окрестных райцентрах и селах, жизни где-нибудь в другом месте просто не мыслит. Отрицательно мотаю головой и вдруг говорю:
— Помнишь девчонку, которая весной ко мне приезжала? Ты ей еще свой пистолет показывал?
— А как же! Не срослось, что ли?
— Умерла она. Покончила с собой.
Перекладывающий кипы бланков и подшивок Кроитору от неожиданности выпрямляется и, отступив от распахнутой дверцы шкафа, садится за свой стол.
— Ты сказал — ты меня убил! Как же так? Нормальная девчонка. Все на месте — руки, ноги, голова…
— Так вот…
— Понимаю. Сочувствую… Ну, вот тебе моя рука! До свидания, и будь удачлив!
Зачем я ему сказал? Перед друзьями промолчал, а ему выложил… Наверное, надо было хоть с кем-то поделиться… Уже по дороге на тираспольский вокзал подумал: так и не попрощался ни с кем из своих. Наверное, свинство. Но не было ни желания, ни сил оставаться в горотделе еще хотя бы лишнюю минуту. Рейсовый автобус уносит меня к морю. За окном бесконечные ряды деревьев огромного, когда-то крупнейшего в Союзе сада имени Ильича. Не давшего в этом году урожая сада. Я не первый на этом пути и, наверное, далеко не последний. Лечу мимо сада, как тень, уже принадлежа другому простершемуся под тем же осенним небом куску разбитой и разделенной Родины — Украине.
Вот и опять она, квадратная, серенькая и грязная стекляшка одесского автовокзала. Вокруг приезжих шныряют, набиваясь в благодетели, ушлые таксисты, привыкшие жить на щедрую в портовом городе «шару». Герой здесь не тот, кто честно заработал, а кто больше урвал и съел. Они, собственно говоря, не столько работают, сколько грабят. Ищут лоха или человека в безвыходном положении. Они не называют цену своих услуг. «Сколько дашь?» — вот что спрашивают таксисты, оценивающе окинув возможного пассажира взглядом. «О, мало!» — сокрушенно качают головами, получив ответ. «Ну хотя бы…» И называют цену, сопоставимую с месячной зарплатой учителя или какого-нибудь работяги на заводе. И плевать на то, если кому-то, скажем, надо срочно отвезти в больницу ребенка. Только шальные деньги. Остальное не котируется.
— Слушай, работничек! Если я скажу, что дам за то, чтобы посидеть в твоей «Волге» миллион, ты мне поверишь?
Наглая морда, только что алчно мерившая меня взглядом, поворачивается задницей. Кто-то еще пытается торговаться, а я пойду на проходящий в ста метрах отсюда троллейбус. На нем до железнодорожного вокзала, где расположены конечные станции городских автобусов, всего несколько остановок. Заодно и что-нибудь на ужин куплю.
Через полчаса длинный желтый «Икарус» с гармошкой мчит меня на окраину. На редких остановках у заводов в него вдавливаются волны уставших за день рабочих. Многие из них не вполне трезвы, успев потянуть стопарь по пути от станка. Решительно протискивается в толпе кондуктор, здоровенный детина, собирая плату за проезд. С тех пор как везде стали задерживать и не выплачивать зарплату, скромная должность кондуктора сроднилась с местом вышибалы. Поглядываю в окно, ожидая появления в нем высоток спального микрорайона. Пропихиваюсь к открывшейся двери и спрыгиваю вниз. Путь пешком совсем короток. Вот я и в своем новом доме. Бросаю тяжелую сумку, скидываю обувь, раздеваюсь. Умывшись и попив чаю на кухне, захожу в крохотную комнатенку, валюсь на диван. На стене гаснут последние, с трудом пробившиеся между тучами и горизонтом красные лучи осеннего солнца. Потом быстро темнеет небо, и незаметно приходит сон.
Просыпаюсь как от толчка, будто что-то случилось или был какой-то звук. Вскидываю в темноте к лицу руку со светящимися стрелками часов. Глубокая ночь. Кажется, нервы, почудилось… Но тут во дворе раздается пьяный крик. Ему вторит другой трубный глас. Затем начинается хоровое пение. Вот оно что!
