Я оставил гестаповцу бумагу и карандаш и ушел к себе.
Ночью я послал радиограмму в Москву о задержании матерого шпиона. Теперь можно было не опасаться того, что ему удастся сбежать.
Наутро я снова пришел для допроса с группой ребят На всякий случай они взяли с собой веревку, чтобы припугнуть негодяя, если это понадобится. Особоуполномоченный гестапо успел, как видно, тщательно все продумать Ночью он набросился на часового, находившегося в землянке вместе с ним. Потом он пытался бежать и уже выскочил было за дверь, но часовой, стоявший у входа, преградил ему путь и втолкнул его обратно в землянку. Если попытка напасть на часового еще имела кое-какой смысл, то попытка бежать с закованными ногами по глубоким сугробам в лесу была совершенно бессмысленна, и у меня появилось опасение за психическое состояние пленного. Однако при допросе мои опасения быстро рассеялись. Гестаповец все еще хитрил и пробовал сбить меня с толку. Он заявил, что в гестапо он действительно работал около двух лет, занимался вопросами разведки, собирал сведения о партизанах и даже несколько месяцев готовил агентов для засылки к нам.
— Это были главным образом женщины, — говорил пленный, — Одна из числа завербованных, звали ее Екатерина, была красива и умна, занималась лучше других, и немецкое командование возлагало на нее большие надежды. Как-то раз мы с ней остались наедине, и она меня спросила: «Неужели вы всерьез верите, что я буду совершать диверсионные акты против советских людей и Красной Армии?» Впоследствии она много говорила мне о стойкости русских и их умении смотреть спокойно в глаза смерти. Я полюбил эту прямую, настойчивую и бесстрашную женщину и идейно перешел на ее сторону, Потом у меня начались столкновения с начальством. Меня посадили на тринадцать месяцев в тюрьму. Там я потерял здоровье, был признан негодным к строевой службе, попал в электромонтеры и вот после всего этого решим перейти к вам.
Мне стало понятно, что шпион опытен, но морально неустойчив и что нужны очень небольшие усилия, чтобы заставить его рассказать всю правду или хотя бы заставить дать интересовавшие нас показания. Но у меня совершенно не было для этого ни времени, ни подходящих условий. Мы получили сведения о готовившейся на нас облаве силами нескольких дивизий полевых войск, и нам предстоял большой переход на запад. Поэтому мне действительно ничего не оставалось делать, как покончить со шпионом, если не удастся добиться от него ценных показаний.
И я отдал приказание людям немедленно повесить мерзавца, поскольку он не желает сообщить хотя бы долю правды о себе и своем начальстве. Но не успели ребята путем привязать веревку, как опытный шпион и диверсант сдался окончательно.
— Ну, хорошо. Уберите все это, игра закончена Победили вы, слушайте мои показания, — заявил он и, достав лист исписанной бумаги, начал докладывать — «Я родился в 1901 году, в семье крестьянина…»
И дальше я узнал, что К. проходил подготовку в берлинской школе подрывников-разведчиков, а стажировку в войсках специального назначения. Работал во Франции и Америке. Перед войной был в Польше. В течение первых шести месяцев войны он двенадцать раз выбрасывался на парашюте в тылы Красной Армии с задачами организации разведки и диверсий.
В 6 часов вечера, прекращая допрос, я заявил арестованному:
— Ваши показания будут признаны достаточными, если вы приведете вполне убедительные аргументы в доказательство всего вами сказанного. Завтра утром и прибуду, чтобы заслушать их от вас и принять окончательное решение о вашей дальнейшей судьбе.
В штабе уже была получена и расшифрована радиограмма о том, что захваченный нами пленный должен быть доставлен в Москву.
На следующий день пленный действительно подготовил ряд доказательств своей диверсионной деятельности в тылу советских войск. Он подробно рассказал, где и как он подкладывал мины, где и какие произошли взрывы.
— В городе Витебске, — докладывал диверсант, — я подложил мину под стену электростанции, вырезав для этого специальной пилой углубление в каменном фундаменте. Происшедшим взрывом была разрушена часть стены здания.
— Вы опять пытаетесь говорит неправду, — возразил я, — Трудно поверить, что такой квалифицированный диверсант, как вы, не мог организовать более эффективный взрыв, чем тот, о котором вы только что рассказали. Вы, наверное, слышали о некоторых взрывах, организованных рядовыми крестьянами, ушедшими в партизаны. Они куда значительней вашего.
— Да, да, это верно, — ответил пленный, — но это объясняется тем, что у вас взрыватели гораздо лучше наших.
— Нет, лжете! Главное в другом: люди у нас лучше. Вы слышали о взрыве в офицерском клубе в Ивацевичах?
— Да, слышал.
— Вы знаете, что на второй день там жители находили офицерские сапоги с мясом?
— Да, мне говорили.
— Так это выполнил простой советский гражданин, которого готовили всего несколько минут. А взрыватели он использовал ваши.
И гестаповец, чтобы убедить нас в ценности своей персоны, приводил все новые и новые факты из своей диверсионной деятельности, хвастался знанием некоторых форм и методов диверсионной борьбы фашистского командования и некоторых гитлеровских агентов на нашей территории, с которыми приходилось ему встречаться.
Потом я предложил арестованному под мою диктовку написать на свою квартиру, чтобы предъявителю записки выдали оставшиеся вещи и документы, которые якобы необходимы электромонтеру для работы. Пленный расстроился так сильно, что у него задрожали руки, как у горького пьяницы, почерк стал корявый, буквы неправильны. Но когда я начал внимательно рассматривать переданную мне записку, мне бросилось в глаза, что в одном месте последние буквы слов написаны с таким искажением, что получалось слово «SOS». Я указал шпиону на это, а затем на веревку и два опушенных инеем дерева перед землянкой. Он еще больше потемнел, тяжело вздохнул и начал переписывать свое послание. Когда записка была готова, я снова внимательно прочитал ее, и мне по казалось непонятным, почему этот человек, называвший себя белорусом, так безграмотно пишет на своем родном языке, в то время как отдельные буквы латинского алфавита в его записной книжке выведены четко и красиво. По почерку этот, с позволения сказать, славянин больше походил на немца, чем на белоруса. Впрочем, тогда у меня не было времени для психологических экскурсов в душу шпиона. Надо было заканчивать допрос, и я предложил К. сообщить мне, какие сведения имеются в гестапо о нашем отряде и какое конкретное задание получил он, добиваясь установления связи с партизанами.
— Нам стало известно о вас, — начал К., — на второй день после вашего приземления в районе Ружан. Знали мы и о том, что вы — полковник, Герой Советского Союза. С запозданием на два-три дня мы узнали о посадке самолета на месте вашего приземления, но люди, посланные для уточнения всех этих сведений, не возвратились. Очевидно, они были схвачены вашими людьми по тому же способу, каким вы захватили меня. Затем месяца на два вы исчезли из нашего поля зрения. Потом мы снова получили сведения о вас уже из этого, нового района. Позже мы установили, что примерно пятнадцать скоростных самолетов в течение нескольких ночей прилетали к вам, сбрасывали грузы и людей на парашютах. Установили мы также и то, что уничтожение нескольких сот тонн горючего в Барановичах, взрывы офицерского собрания, оружейной мастерской и много других организованы подчиненными вам людьми. Мы знали, что у вас работает мощная радиостанция, и представляли, где она расположена. Я имел задание в первую голову взять вас и доставить в гестапо или по крайней мере уничтожить на месте. Это мне, — продолжал гестаповец, — показалось вполне реальным после того, как я узнал, что вы неоднократно выезжали сами на связи в район Ивацевичей. Но я проклинаю своих тупоголовых начальников за то, что они отвергли мой план выпрыгнуть к вам на парашюте с самолета того же типа, которые к вам прилетают, Можно вас спросить, — обратился ко мне К., — насколько опасен был бы для вас тот план, который предлагал я?
Я ответил:
— Вы очень примитивно представляете нас. Ведь парашютисты прилетают к нам с пропуском, без которого мы их встретили бы так же, как встретили вас. Выпрыгнув же совершенно тайно, вы могли иметь больше шансов пробраться в наш лагерь. Убить меня или кого из моих помощников вам могла бы представиться большая возможность, но уйти после этого живым из незнакомой, весьма трудно проходимой местности вам бы, несомненно, не удалось.
После небольшой паузы я спросил:
— А знаете ли, господин К., вы и ваше начальство, что первомайские флаги в 1942 году под Гутивлем и взрыв кинотеатра с эсэсовцами в Микашевичах также имеют к нам некоторое отношение?
Допрашиваемый вздрогнул и, побледнев, откинулся к стене, словно внезапно им овладело обморочное состояние. Мне пришлось переждать несколько минут, пока он справился со своим волнением. Я смотрел и ждал, что еще интересное может сообщить этот гестаповец. Но он молчал. Наконец он тихо, слегка заикаясь, заговорил:
