Я протянула руку к стальному запору дверцы. В ту же секунду дремавший рядом со мной жандарм ударил меня по пальцам, и я судорожно сжалась. Я подавила готовый вырваться крик и только громко вздохнула. Солдат за рулем засмеялся. Жандарм вторил ему. Смеялся он почти добродушно, но то было жуткое добродушие— оно несло с собой смерть. Рука моя онемела и бессильно лежала у меня на коленях.
— Schön brav sitzen, Mädel, — сказал полицейский. — Sonst regnet’s wieder[94].
Шофер снова хихикнул. Жандарм глупо и злорадно хихикнул ему в ответ.
Я закрыла глаза. И готова была зажать даже уши. Мне хотелось сжаться и уйти в себя, как улитка прячется в свой домик или устрица в свою раковину. Помогли усталость и голод. Они не ощущались уже как боль, которая грызет и подтачивает организм. Усталость и голод превратились в состояние, граничившее с мучительным сном. И я попыталась заснуть этим сном. Однако самым мучительным было то, что я не могла забыться по-настоящему и хоть немного отдохнуть. Я продолжала бодрствовать. И понимала почему: я хотела знать, что эти варвары собираются сделать со мной.
Когда мы доехали до обводного канала Херенсингел, я поняла, что меня увозят из Гарлема. Теперь нетрудно было догадаться куда. Мы миновали Амстердамские ворота. Длинная прямая дорога с длинными прямыми грязно-коричневыми следами от автомашин одиноко тянулась по направлению к Халфвех. Недавно еще я проезжала здесь, отвозя сверток по поручению Каапстадта. Фелзенцы, вдруг подумала я. Я не заметила со стороны фелзенцев никаких действий. Побывал ли у них Пауль? Известно ли им, что со мной случилось? И что меня отвозят в Амстердам?..
Отчаянное чувство одиночества охватило меня, но я мужественно подавила его.
Разумеется, слишком рано рассчитывать на их вмешательство. Так скоро никто не может прийти мне на помощь. Для этого надо сначала прощупать людей, обработать и уговорить. Возможно, дней через пять или через неделю я что-нибудь услышу о них… Возможно, что фелзенцы через Франса или инспектора полиции поручат Ан и Тинке передать кому-то небольшой сверточек, способный смягчить его сердце.
Я опять вспомнила человека с бесцветными глазами, его огромные руки, зловещую улыбку. Можно ли смягчить подобного типа? Я забралась в уголок машины. И задремала.
…Жандарм стукнул меня, все так же больно и грубо.
— Aussteigen![95]
Я увидела, что мы остановились на Амстелфеенсевех. Серо-коричневое здание Центральной тюрьмы с высокими зарешеченными окнами, перед тюрьмой сквер, заваленный кучами снега. Молодчик из «службы безопасности» потащил меня за собой к входной двери. Позвонил. Дверь открыл человек в форме простого тюремщика. Жандарм оттолкнул его и вошел внутрь. Крепко держа меня за руку, он направился к маленькой отгороженной клетушке из стекла и решеток, за которой сидел чиновник. Отворил окошечко.
Не выпуская меня, жандарм сказал:
— Das Mädel, worüber wir aus Haarlem angerufen haben… Spricht nicht. Ihr sollt schon ausfinden, wie und was[96].
Чиновник встал. Вышел из клетушки. Они с жандармом смеялись, а у меня подкашивались ноги, так что жандарму пришлось поддержать меня. Я подумала: они смеются, в то время как другие имеют все основания плакать. Они довольны, тогда как другие попали в беду.
— Ausfinden werden wir’s schon, — сказал чиновник. — Was habt Ihr auf ihr gefunden?[97]
Жандарм вручил ему пакет и отпустил меня. Я покачнулась и лишь колоссальным напряжением сил заставила себя удержаться на ногах. Чиновник опять засмеялся. Мне показалось, что он открывает рот лишь для того, чтобы я увидела его зубы. Он схватил меня за шиворот и толкнул перед собой.
— So ein kleines Terroristenschweinchen[98],— сказал он.
Он погнал меня в пустое, унылое помещение, где висели зеленые шторы и перед столом с зеленым сукном стояло несколько стульев с сиденьями, обитыми выцветшей зеленой парусиной. В комнате была лишь одна новая вещь — современное бюро из дерева палевого цвета. За бюро сидел мужчина с прилизанными волосами, в плотно прилегающей военной форме зеленого сукна; форма была что надо, и столько орденов было нацеплено на ней, будто он собирался на парад. «Такие вот всегда сидят где-нибудь за бюро», — почему-то подумала я. Я таращила глаза и пыталась сосредоточиться, но, видно, голод совсем лишил меня сил.
Сопровождавший меня отдал честь, и человек за бюро поманил его к себе. Жандарм оставил меня стоять на месте и, подойдя ближе к бюро, заученным жестом протянул пакет. Ноги у меня подкашивались, в ушах стоял шум. Я уже не следила больше, о чем у них шел разговор. Я пододвинула к себе стул и упала на него. Очевидно, мужчины увидели это. До меня донесся резкий картавый голос человека, сидевшего за бюро:
— Was soll das? Stehenbleiben! Bis Befehl zum Sitzen folgt![99]
Он засмеялся. И другой тоже. «И все-то они смеются, даже тогда, когда их города горят, — подумала я, с трудом вставая со стула. — Они смеются, а их жены и дети по милости фюрера, может быть, уже разорваны на клочки бомбами союзников». Я снова встала на ноги.
— Setzen![100] — произнес картавый.
Я удивилась его быстрой уступчивости. И хотела сесть. Только успела я усесться, как услышала:
— Aufstehen![101]
Я удивленно взглянула на него. Он повторил, постукивая костяшками пальцев по бюро:
— Aufstehen!
Я встала. Он засмеялся. Засмеялся и провожатый.
— Setzen! — повторил военный. Только теперь я поняла. И продолжала стоять.
— Setzen!.. — закричал человек с прилизанными волосами. Я все стояла. Мой мучитель поднялся из-за бюро и подошел ко мне. И опять засмеялся. И, смеясь, дал мне пощечину.
— Selzen!
Я ухватилась за спинку стула и села.
— Aufstehen! — скомандовал он.
Я встала.
— Setzen! — последовал приказ.
Я упала на пол. И осталась лежать. Кто-то пнул меня в ребра.
— So was dämliches, — донесся картавый голос. — Geschickte Schauspielerin ist sie auch… Ruf die Auguste[102].
Я продолжала лежать, крепко зажмурив глаза. И слышала, как мой провожатый вышел. Вскоре он вернулся. За ним топали чьи-то сапоги. Я поглядела сквозь ресницы и увидела, что пришла женщина. На ней были сапоги, юбка и форменная куртка эсэсовцев с эмблемой «мертвая голова».
— Heil Hitler[103],— сказала она. Ее голос напоминал звук разбитого колокола, в котором еще сохранились серебристые переливы. В молодые годы она, вероятно, была миловидна. Но теперь у нее были колоссальные бедра и широкое, опухшее лицо.
— Wo ist das?.. Aha[104].
— Mach nur[105],— сказал картавый офицер.
Я сжала кулаки. Если эта женщина намеревалась что-то сделать со мной на глазах двух жадных на зрелища мужчин, это было бы новым оскорблением, и я дала себе слово, что выцарапаю ей глаза. Однако я неправильно оценила соотношение сил. Она просто схватила меня за шиворот и пояс и мощным рывком поставила на ноги. Она была раз в десять сильнее меня. Теперь я могла как следует разглядеть ее лицо; оно было все в лиловых пятнах, как будто она частенько выпивала. Как будто всю свою жизнь она была груба и ненасытна в разного сорта наслаждениях, а возможно, и теперь; впрочем, теперь осталась, вероятно, лишь страсть к выпивке. Да еще садизм.
— Na!.. — сказала она и слегка потерла руки, как будто смахивая с них пыль. — Was wäre noch gefällig?[106]
Она произнесла это, обращаясь ко мне, как бы в шутку. Но никто не засмеялся. Офицер с прилизанными волосами распорядился:
— Einzelzelle[107].
Эсэсовка схватила меня за руку и потащила за собой из комнаты. Мы прошли большой коридор. Мне показалось, что это был сплошной длинный ряд утыканных гвоздями черных дверей с засовами — настоящие крепостные двери. Аугуста не глядела по сторонам. Она все тащила меня вперед мимо других сотрудников «службы безопасности», мимо тюремщика с серым мешком на плече— он нес грязное белье. Аугуста казалась такой неустрашимой, что даже я невольно поддалась этому впечатлению. Правда, я завидовала ей только в одном: завидовала этой глупой силе в ее лошадином теле. Рука ее, точно клещами, сжимала мне руку. От ее шагов дребезжало железо.
Пройдя лестницу, мы дошли до конца высокого коридора. Она махнула рукой одному из тюремщиков и велела ему отпереть камеру. Затем просто втолкнула меня внутрь. Я упала на кафельный пол и ударилась головой о бочку, от которой шел едкий запах карболки, я это почувствовала, несмотря на то, что мое обоняние притупилось. Я стала подыматься, опираясь на бочку, и тут Аугуста снова подняла меня. Она сорвала с меня плащ. Ее жесткие руки скользнули от моих подмышек по бедрам и затем к подколенным впадинам. Я попыталась поднять колено и ударить ее, но она двинула меня в подбородок, и я снова упала. Она ушла, прихватив с собою мой плащ. Я слышала, как плотно закрылась дверь. Щелкнул замок. Хорошо смазанный. И тут тоже.
