— Разбой, рана…
— Где же это тебя? Крым? Сталинград?
— Одесса…
— Одесса? — воскликнул Федьков так, что Стефан вздрогнул, а все сидевшие за столом обернулись к ним. Стефан не рад был, что произнес это слово: он увидел, как сразу посуровели ещё минуту назад приветливые глаза русского сержанта.
— Одесса? — ещё раз переспросил Федьков. — В каком месте?
— …Каля фэраты.[16]
— Возле железной дороги?
Стефан кивнул.
— А где точно?
Кое-как, чертя пальцем по столу, Стефан пояснил: его ранило возле моста, где два больших белых дома.
— А когда? — Федьков весь подался навстречу Стефану, сжимая пальцами край стола.
— Аугуст. Доуызэчь ши доу.[17]
— Да ты послушай, Трофим Сидорыч! Ведь его двадцать второго августа ранило. Мы у этих самых домов оборону держали! В тот день они на нас восемь раз в атаку ходили! Да… — Федьков посмотрел на притихшего Стефана и вдруг рывком встал: — Нет, пусть он посмотрит! — Быстро расстегнул ворот гимнастерки и, наотмашь откинув его, показал Стефану на широкий синеватый шрам, идущий через всё плечо;
— Одесса! Может, ты меня возле тех белых домов и саданул?
Стефан слегка отодвинулся от Федькова.
— Ну, чего ты? — пристально посмотрел тот, застегивая ворот. — Что было, то было, а теперь — вместе вашего винца выпьем. За то, чтоб больше не драться. Правду говорю?
— Святую правду! — прошептал про себя Илие, внимательно прислушивавшийся к разговору.
А Стефан, придерживая покалеченную руку, молча выбрался из-за стола, неловко зацепившись постолом за скамью, и, не говоря ни слова, поспешно вышел из хаты.
Федьков недоуменно смотрел ему вслед, держа в руке бокал с невыпитым вином…
* * *
Стефан сидел возле таганка; под котлом, потрескивая, горели сучья. Быстро меркла узкая бледная полоска зари. Вот она почти совсем исчезла. Серые тени, колыхавшиеся вокруг огня, стали совсем темными. На душе Стефана было тревожно и смутно.
Он давно ожидал, что в их дом войдут русские, и побаивался этого. Может быть, они будут суровы, мстительны? Ведь им есть за что мстить. Но вражды к русским Стефан не ощущал, как не ощущал её и на фронте…
Другое чувство наполняло его тогда — гнетущая солдатская тоска. И чем можно было заглушить её? Победами? Но после каждого взятого села снова ждал жестокий бой — веселого марша на восток, как обещали в первые дни офицеры, так и не вышло. Трофеями? Случалось — и Стефан, глядя на других, совал в свой ранец найденное в брошенной хозяевами хате узорчатое полотенце, так похожее на те, какие вышивают у них в Мэркулешти, или рубашку, или ещё что-нибудь. Но всё это приходилось бросать — дай боже голову до дома сохранить, не то что добычу! Тоска не покидала Стефана в долгих переходах по пыльным степным дорогам, когда соленый пот заливал глаза, а плечи ломило под тяжестью винтовки и снаряжения; она душила его, когда, ткнувшись лицом в сырую глину окопного дна, слушал он свист советских снарядов над головой и ждал смерти каждую секунду. Эта тоска тяжелым грузом налегала на сердце, когда под окриком унтера подымались в атаку, чтобы, оставив на пути убитыми многих товарищей, взять какие-нибудь не нужные ни Стефану, ни другим солдатам два белых домика, за которыми снова оказывались русские позиции, и снова огонь… И снова смерть, не щадившая никого.
Однажды, когда полк находился в резерве, солдату Стефану Сырбу ночью было приказано караулить советского партизана, захваченного полевыми жандармами. Унтер, ставя Стефана на пост, пригрозил: «Упустишь — три шкуры спущу и отдам под суд! — и добавил: — Гляди в оба. Партизанам сам нечистый помогает».
Крепко сжимая в руках винтовку, Стефан с опаской похаживал возле заплетенного колючей проволокой окошечка амбара, в котором находился партизан. Молил бога: как бы благополучно достоять до смены.
Всё пугало его в этой стране: и молчаливая ненависть к завоевателям в глазах жителей, и широкие степные дороги, которые вели, к смерти, и зловещая тишина ночи, изредка прерывавшаяся отдаленным глухим гулом канонады, — там, под неведомой и страшной Одессой…
Вдруг партизан окликнул его:
— Эй, приятель, подойди-ка!
Вступать в разговоры с арестованным не полагалось, но Стефан растерялся: ведь его окликнули на родном языке.
За густой сеткой проволоки в черноте окошечка белело лицо.
— Где ты по-нашему говорить научился? — спросил Стефан.
— Дома! — улыбнулся партизан.
— Ты — румын?
— Молдаванин, из Граденицы. Брат брата понимает…
Стефан недоумевал: этого человека, быть может, расстреляют на рассвете, а он так бодр.
— А ты из каких мест? — спросил партизан.
Стефан назвал свое село, пояснил: «Возле Мадьярщины. Трансильвания».
— Эка откуда тебя немцы погнали! — Удивился партизан. — И чего тебе здесь надо?
Стефан смущенно промолчал. Действительно, что ему надо в этих краях?
А партизан, приблизив лицо вплотную к проволоке, с жаром стал убеждать:
— Послушай, парень! Выпусти меня — пойдем в дуброву.
— Не искушай, бога ради! — взмолился Стефан. — Как уйду? Ведь потом домой вернуться нельзя будет: сразу схватят.
— Да разве после войны придется тебе кого-нибудь бояться?
Стефан только вздохнул: он всю жизнь кого-нибудь да боится… Дома, в Мэркулешти, — господина Александреску, примаря, лавочника, богатого соседа; здесь — унтера, офицеров, полевых жандармов. Нет, не проживешь, чтобы никого не бояться…
Но партизан продолжал уговаривать:
— Как друга тебя наши примут. Пойдем со мной!
— Не могу…
— Ну, так один уходи! Вдоль речки, к лесу. А потом винтовку спрячь в кусты, иди прямо в гору. Партизаны тебя встретят. Скажешь — Даниле прислал.
— Боюсь.
— Эх, ты, темнота!
— Не терзай ты мою душу! — Стефан отошел.
Пока не пришла смена, он не приближался к окну. Но все время чувствовал: оттуда с укором и сожалением смотрят на него глаза партизана.
Наутро партизана передали гестаповцам.
С той ночи крепко задумался Стефан: против кого он сражается? Во имя чего рискует жизнью? Нельзя ли уйти от войны? Но как вырваться из-под её безжалостного жернова? Прострелить себе руку или ногу? Но «самострелов» карали жестоко. Убежать? Ходили слухи, что в лесах Трансильванских Альп и Молдавских Карпат существуют целые отряды из беглецов с фронта и жандармы боятся соваться туда. Но далеки родные горы… А на дорогах — заградительные отряды, патрули военной жандармерии, полицейские посты. Беглых солдат ловят, клеймят, выжигая им по приказу Антонеску букву «Д» на обеих ладонях, что означает «дезертир», и отправляют обратно на фронт.
Когда начались бои под Одессой, Стефан стал серьезно размышлять: как бы, пока жив, сдаться в плен? Он решил перебежать ночью, когда затихнет бой. Но унтер был в постоянном страхе, что его солдаты разбегутся, и не спал, следя за ними. Ночью перебежать к русским не удалось.
Наутро солдат погнали в новую атаку: уже пятый день наступали на железнодорожный разъезд с двумя белыми домиками и не могли продвинуться ни на шаг.
Советская артиллерия открыла заградительный огонь. Впереди, заслоняя небо, черной стеной колыхался дым, летели вверх комья земли.
Солдаты мешкали выходить из окопов. Не спешил и Стефан. Пинок унтера заставил его подняться и выкарабкаться за бруствер.
Снаряды рвались среди наступающих. Один за другим солдаты поворачивали обратно. Повернул и Стефан. Но из-за только что оставленных ими своих окопов застучал немецкий пулемет: он стрелял по бегущим. Стефан слышал, как орал унтер: «Куда, свиньи?! Стой! Всё равно вам конец!..» Солдаты заметались. На ходу отшвырнув винтовку, Стефан, решившись, побежал к русским окопам.
— Сырбу! Стой! Застрелю! — услышал он рев унтера, но помчался ещё быстрее. Бежал, поднимая руки: пусть русские поймут, что он сдается… И вдруг ощутил тупой удар сразу в спину и в руку.
Очнулся от ночной прохлады. Шевельнулся, и всё тело пронизала острая, темнящая сознание боль. Левая рука не слушалась. Осмотрелся: кругом в примятой траве темнели недвижные тела. Вскоре услышал чьи-то шаги. Русские? Однажды он видел, как унтер пристрелил тяжело раненного советского солдата. А что если и русские поступают так? Но ведь отец уверял, что они — добрые люди… А все же — кто его знает… Стефан закрыл глаза, затаил дыхание.
Идущие к нему разговаривали по-румынски. Это были санитары. Его положили на носилки и понесли.
Стефана доставили в лазарет. У него оказались перебитыми кость и сухожилия правой руки, под лопаткой — пуля.
Пулю хотели извлечь. «Не надо!» — взмолился Стефан. Врач согласился: режь не режь, а солдат всё равно уже к службе не годен, — подумал: солдат попросту испугался операции. Но не она страшила Стефана. Ведь пуля — немецкая. Вытащат и догадаются, почему он ранен. А за дезертирство в боевой обстановке — смерть. Может быть, унтер уже донес на него? Плохо, если он знает, что Стефан Сырбу в лазарете… Пуля мешает дышать. Но придется терпеть. Главное — скорее бы выписали, отпустили домой…
