— Почему встали?
Тот в ответ лишь пожал плечами: «Почем я знаю?»
Зухроб, не дожидаясь приказа старшего брата, схватился за «уоки-токи»:
— Эй, Парвани! — вызвал он первую машину, — Что там у вас?
— На дороге дехканин[9] лежит, — донеслось из черного передатчика, — Рядом арба с ишаком. В арбе вроде духтора. Кажется, неживая… Проверить?
Зухроб вопросительно посмотрел на Нурулло. Тот кивнул:
— Пусть посмотрят, только осторожно…
Зухроб вновь поднес ко рту мембрану радиостанции. Полевой командир взглянул вправо, на своего заместителя:
— Как ты думаешь, Муса, что там может быть?
Наемник помолчал, напряженно вглядываясь во тьму, потом ответил:
— Нужно выбираться из машины: если это засада, успеем уйти в сторону гор…
После чего он кивнул сидящему впереди водителю. Тот, привыкнув повиноваться заместителю командира беспрекословно, открыл дверцу машины и сделал попытку выбраться наружу.
— Сиди на месте! — хрипло приказал ему Нурулло, и прошипел, больно ткнув в бок стволом пистолета, — Не тобой ли она придумана, сын собаки?!
В следующее мгновение он даже не увидел — ощутил всем телом непоправимое: около первой машины взметнулся язык пламени, а из ближайших зарослей саксаула засверкали огоньки автоматных очередей.
Звука взрыва и выстрелов услышать он не успел — дверь напротив него резко распахнулась («Как так — подумал Нурулло, — ведь с внешней стороны ручки нет?»). В ее проеме из черноты ночи возник серо-зеленый бесформенный призрак.
Лица у него не было, но что он принадлежал не миру духов, а людей, свидетельствовал черный ствол автомата, недвусмысленно направленный на Нурулло. Пистолет, что держал призрак другой рукой, целил в голову Зухроба.
Тот взвизгнул, крутанулся на своем сиденье, доставая «стечкин». И в тот же момент его голова мотнулась в сторону от удара пули. Куски ткани, черепа и мозгов залепили правую стенку «уазика», попали в лицо хозяина. Нурулло успел заметить появившееся лучеобразное отверстие на ветровом стекле машины — пуля пробила голову насквозь.
Мухамеддин дернул на себя ручку двери и вывалился в мерцающую вспышками выстрелов ночь. Муса продолжал сидеть рядом как каменный.
— Продал, сын змеи… — прошептал Нурулло, нажав на курок «глока»,[10] по-прежнему упертого в бок заместителя.
Глухо стукнул выстрел, и начальник контрразведки, хрипло выдохнув воздух из груди, упал вперед — в промежуток перед передними сиденьями.
На водительском кресле тоже никого уже не было. Когда выскочил из «уазика» шофер, Нурулло не заметил. И тем более он не видел, как тот, не успев сделать от машины шага, упал на землю от автоматной очереди.
Дальше полевой командир лишился возможности что либо замечать, потеряв сознание от удара в голову.
— В первой машине уничтожены все, — докладывал Руслану Давлятову Гуршков, — В третьей машине — тоже.
— Можешь не говорить, сам видел… — оборвал Бориса Руслан. — Что Мусой?
— Пулевое ранение серьезное, командир, печень прострелена. Мы ему промедол вкололи, но до утра вряд ли доживет.
— Тогда тащить не имеет смысла…
Давлятов и Гуршко сидели на корточках в саксаульных зарослях — тех самых, откуда десять минут назад три подгруппы спецназа атаковали маленькую колонну «духов».
Рядом расположились диверсанты, окружив тела двух пленных, распростертых на земле. Кто-то, а это был заместитель командира Муса с простреленным боком, тихо постанывал. Второй лежал без сознания, вырубленный ударом — это был Нурулло.
Если бы хозяин золотого участка на Пяндже был в полном здравии и обладал совиной зоркостью, он бы с удивлением обнаружил среди тихо переговаривающихся спецназовцев своего верного телохранителя Мухамеддина. Тот, как равный среди равных, сидел на корточках, сжимая между колен автомат. И тогда бы Нурулло застонал в бессильной ярости и досаде: не в того он стрелял в «уазике», не в того…
После короткого совещания командиров спецназовцы поднялись и несколькими точными движениями в определенные точки тела привели пленника в чувство. Второй остался бездыханным чернеть среди зарослей саксаула.
Группа быстро растворилась в ночи.
Следовало спешить: до Пянджа нужно было пройти пятьдесят километров, пересечь границу в самом труднодоступном месте и выйти к своим.
Место перехода на карте Руслана было обозначено рядом с высотой «16–04»…
— Ну, еще чуть-чуть, еще…
Сколько волоку на себе Валентина, не помню: час, два? Ну, все, вот и верх…
Усаживаюсь на кромке, откидываюсь назад. Распаренный затылок (кепи я потерял еще внизу) приятно холодит снег. Перед глазами — серое небо. Что по этому поводу говорил князь Болконский под Аустерлицем? «Как я раньше не замечал этого неба?»… Небо. Оно успокаивает. «Совсем не так, как мы бежали, кричали и дрались…» Поручик артиллерии знал, о чем писал в своем романе… Сейчас вот передохну и — дальше…
— Вы мертвого тащили, товарищ старший лейтенант.
Поднимаю голову, скольжу взглядом вверх по измазанным глиной кирзовым сапогам, заношенным камуфляжным штанам с испачканными коленками, бушлату, автомату на груди, пока не добираюсь до лица. Это тот самый сержант из «дэша»,[11] который всего пару часов назад сопровождал нашу группу из Шахт до Сунга. Как много может произойти за какие-то два часа…
— Меня за вами Снесарев послал. Сказал, что бы разыскал живыми или мертвыми…
— Я — последний.
— А где комендант?
— Последний, ясно тебе или нет?!.. Последний!!! Он внизу! Если хочешь, можешь его вытащить. Только не знаю, что от него осталось! После снарядов. После наших снарядов!!!
Ору, уже не сдерживая себя. Сижу на краю обрыва в форме, изгвозданной мелкими осколками, измазанной грязью, в пятнах крови разведчика Вальки Бурнашова, которого знал всего несколько часов до его смерти и которого не смог дотащить живым; и ору. Что еще остается делать?
Сержант не мешает мне. Отходит в сторону, чтобы не попасть под горячую руку, присаживается на корточки, закуривает.
— Курить будете, товарищ старший лейтенант? — спустя время он спрашивает меня.
— Давай, — постепенно прихожу в себя.
— «Духовскую» атаку с фланга мы отбили, — как ни в чем не бывало говорит дэшовец, — Не очень-то сильно они и перли. Командир сказал, что на группу обхода понадеялись. А группа на вас напоролась. Если бы не вы — хана бы нам.
«…Если бы не Бурнашов, — мысленно я поправил солдата, — Он вызвал огонь на себя и смешал «духов» с дерьмом. Ну и мы попали под раздачу…»
— Потери на «стопаре» большие? — спрашиваю дэшовца.
— У нас один убитый и пять раненых. Из них двое тяжелые. А на отметке «16–04» все погибли. Приняли удар на себя.
— Но они же должны были отойти!
— Не успели дойти. Всех положили в чистом поле.
— Сколько их было?
— Трое. Контрактники.
— А Ганеев?
— Кто это?
— Ну, прапорщик!
— Прапор раньше с отметки ушел. Живой, только легко ранен во время отражения атаки.
— Значит, не один, а четверо убитых, — я поправил солдата. — До хрена для нашего куцего войска…
— Пойдемте на позиции, товарищ старший лейтенант?
— А «духи» где?
— В сторону границы ушли. Может, в кишлаке отсиживаются…
Брошенный жителями кишлак с малопонятным названием находился на нейтральной полосе и использовался моджахедами в вылазках на нашу территорию.
— Поддержите, товарищ старший лейтенант… — сержант подхватил за плечи убитого майора и предпринял попытку взвалить его на плечо.
Я ухватил Вальку за ноги…
— Надо раненных вниз спускать.
Снесарев сказал эту фразу спокойным тоном, что произвело на меня впечатление. Последние пару часов он только и делал, что орал, поднимая таким образом на ноги валящихся от усталости бойцов.
Смеркалось. Прошло уже несколько часов после моего возвращения на «стопарь». За это время мы успели отбить еще два нападения «духов». На этот раз им повезло меньше.
Наблюдатели заметили противника раньше, чем он успел развернуться для броска на наши позиции. И как только фигуры начали мелькать в кустах ложбины напротив нас, бойцы открыли огонь из всего, что было под руками.
«Точке» довелось побывать под двумя обстрелами: «духовским» и нашим. Артиллеристы из-под Йола дали несколько залпов в сторону «нейтрального кишлачка»: вдруг там сидят «духи»? Как всегда, парочка снарядов шлепнулась перед нашими позициями. Хорошо, что никого из нашего войска не зацепило.
Сейчас несмотря на холод и пронизывающий ветер, намаявшиеся за день бойцы валились с ног, засыпая прямо в траншеях. Снесарев, я и раненый в руку прапорщик Ганеев, матерясь, как последние сапожники, расталкивали их. Помогало это мало, и в итоге почти весь личный состав мы разогнали спать по землянкам. В траншеях осталась наша троица и пяток старослужащих солдат — таджиков и русских.
