— Бей по вспышкам! — закричал Васич сорванным голосом. — Прижимай к земле!
Он не видел — слышал только, что с передней машины тоже стреляют.
— Огонь! Огонь! Не давай головы поднять!
И, подталкиваемые его криком, люди стреляли из-за борта в поле, где вспыхивало в темноте короткое пульсирующее пламя…
Содрогаясь, как живая, машина медленно выползла на дорогу. И как только оба задних колёса зацепились за твёрдое, вся сила, клокотавшая в моторе, рванула её с места; дорога, слившись в белую полосу, понеслась под сапогами Васича, стоявшего на подножке; ветер толкнул в лицо, едва не сбив с него шапку. И люди, перебегая на ходу к заднему борту — их швыряло в кузове, — стреляли назад. Там при свете догоравшей ракеты выскочили на дорогу несколько немцев, паливших из автоматов, но и они, и дорога, и взорванная машина на ней — все это стремительно откатывалось назад, уменьшаясь. В стекле кабины с тремя пулевыми пробоинами и брызнувшими во все стороны белыми трещинами качалась снежная дорога. Она неслась навстречу из темноты. Пулевые пробоины в стекле скакали вверх-вниз, не давая вглядеться, ветер гудел в них, как в горлышке бутылки. Васич открыл дверцу. Ветром толкнуло в лицо. Он зажмурился. Впереди по дороге тряско бежали высокие немецкие фуры, запряжённые каждая двумя першеронами. Машины быстро нагоняли их.
Придержав шапку, Васич заглянул в кузов. На полу, сидя спинами к ветру, солдаты жадно курили из рукавов первую с тех пор цигарку.
— Живы? — крикнул Васич.
— Живы! — ответили ему разноголосо и весело. Глаза, лица людей дышали неостывшим азартом боя.
— Прикройсь!
Быстрая езда, ветер, бивший в ноздри так, что трудно было дышать, холодок близкой опасности… Васич захлопнул дверцу. Поднял стекло. Ветер пресёкся, и на минуту исчезло ощущение быстрой езды. Только гудел мотор и давило на уши.
В боковом стекле замелькали повозки с крутящимися колёсами, тяжело бегущие мохнатые лошади, с передних сидений оборачивались лица немцев — все это, возникнув, исчезло. Глаза Васича через стекло на короткое мгновение встретились с глазами немца-ездового, и тот с изменившимся лицом закричал вдруг что-то, указывая на машину рукой.
«Разглядел!» — обожгла мысль. Он сбоку глянул на Чеботарёва. Тот почти лежал на руле, носком сапога придавливал газ.
— Разглядел немец, — сказал Васич вслух.
Узкие глаза Чеботарёва азартно блеснули.
— Разглядел — полдела. Догони!..
Неслась навстречу дорога. Ветер угрожающе гудел в пулевых пробоинах, клочьями рвался по сторонам. Васич отодвинулся в глубину кабины, в темноту. Радостный холодок теснил сердце. С правой стороны понеслись деревца посадки. Мелькнула машина с поднятым капотом и двое немцев, влезших головами в мотор. Дорога была здесь сильно изрыта гусеницами. Васич всматривался в темноту, но стекло блестело в глаза. Он опустил его. Сквозь кинувшийся в лицо ветер увидел в посадке мрачные тёмные тела танков. Немцы сновали между ними. Один немец с ведром перебежал дорогу перед самыми колёсами, добродушно погрозил кулаком.
— Сбавь газ! — приказал Васич. И, поймав удивлённый, непонимающий взгляд Чеботарёва, объяснил: — Дорога к фронту. Немцу туда торопиться незачем, он гнать не станет.
Близкий орудийный залп ударил в уши, в темноте сверкнули длинные молнии. «Лёгкая батарея, — определил Васич, мысленно отмечая место, где она стоит, так же как в посадке он считал танки. — Только б дорога не перекопана. Тогда проскочим…» Он верил, что не успели перекопать: фронт не установился, шли подвижные бои. И ещё раз подумал: «Тогда проскочим».
Они уже опять мчались во всю мощность мотора и не чувствовали этого, потому что мыслью они мчались ещё быстрей. Дорога летела под колёса, в свисте ветра проскакивали назад километры, но фронта все не было видно. Вдруг засигналил им впереди красный огонь фонарика. Это регулировщик требовал остановиться. Быстрый взгляд Чеботарёва. Васич кивнул. Весь слившись с машиной, он знал, чувствовал, как сейчас будет. Они не остановятся. Удар! — и проскочат дальше. И ждал этого удара. Но тут сознание толкнуло его.
— Тормози!
Впереди на дороге могла быть пробка.
— Тормози! — крикнул он. Его бросило на стекло, откинуло назад. Визг тормозов второй, мчавшейся за ними машины. И — тишина. Они стояли. На щеках, в ушах Васич ещё чувствовал ветер. Он тяжело дышал. К машине шёл немец. Васич открыл дверцу. И сразу услышал фронт: близкий грубый стук пулемётов, частую строчку автоматов и потрясший воздух разрыв снаряда. Фронт был рядом. Васич спрыгнул на землю. Он увидел немца, подходившего к машине, — это был офицер, увидел стоящий с краю дороги мотоцикл с коляской; от этого места, протоптанный множеством колёс, отходил в поле съезд, и столб с прибитыми стрелками указывал направление.
Но главное — он увидел, что дорога впереди свободна.
А немец подходил, и на груди его, пристёгнутый кожаной петлёй за пуговицу, покачивался фонарик. Он шёл к машине, на затоптанной снегом подножке которой была примёрзшая кровь немца. И на железном полу кабины, смешавшись с растаявшим снегом от сапог, была кровь. И немец шёл сюда. Он смотрел на Васича. Он не мог не видеть его. Но Васич спокойно стоял рядом с немецкой машиной, а немец был так уверен, что в сознании привычное впечатление заслоняло то, что видели глаза.
Васич подпустил его ближе, шагнул навстречу и в упор выстрелил в грудь. Он не заметил, что из-за машины, сбоку, подходил к нему ещё автоматчик. В тот момент, когда немец отшатнулся, падая, Васича сильно ударило. Вздрогнув от толчка, он обернулся, увидел перед собой присевшего солдата-немца и в его руках брызжущий огнём автомат. Это была смерть, он понял сразу, но отчего-то не мог ничего сделать, ни крикнуть, ни отскочить, а только стоял и прикованно смотрел на этот брызжущий в него огонь.
Огромная чёрная тень сзади прыгнула на немца, и все покатилось.
Потом Васич чувствовал, что его под мышки тащат куда-то вверх. Сознание возникало и обрывалось, и то, что видел он, не было связано. Он увидел потолок кабины, увидел над собой лицо Голубева при красной вспышке огня. Что-то нужно было сказать Голубеву. Важное что-то. Васича больно тряхнуло и потом уже все время трясло, и от боли он терял мелькавшую мысль.
Ветер хлынул ему навстречу. Щеками, лицом, уже покрытым смертной испариной, он почувствовал этот холодный ветер, и ему стало легче.
Таяло. За окном на маленькой деревенской площади грязь и снег размешаны колёсами. У коновязи рыжий, блестящий на солнце жеребёнок, задрав пушистый хвост, пугливо делал своё дело; от свежего навоза шёл пар. Жеребёнок вдруг отпрыгнул в сторону и скрылся из виду: через площадь, разбрызгивая сапогами жидкий снег, быстро прошёл озабоченный Баградзе с охапкой хвороста. Ищенко остро позавидовал ему. Он сидел посреди комнаты за столом. По-весеннему горячее солнце ломилось сквозь пыльные стекла, блестело в графине с водой. В дымной, накуренной комнате было жарко от солнца.
Ищенко сказали сесть, как только он вошёл. А трое — командир полка полковник Стеценко, капитан СМЕРШа Елютин и замполит майор Кораблинов, хмуро сидевшие до этих пор за столом, встали сразу же и отошли в разные углы комнаты. Они встали, чтя память погибшего дивизиона, встали перед ним, живым вышедшим из этого боя, потому что бой, в котором они сами участвовали, был несравним с тем, из которого вышел он с горстью уцелевших людей.
Но Ищенко не почувствовал этого. Он шёл сюда на допрос, боялся этого допроса, и, когда ему сказали сесть, он сел, как подсудимый. Его настораживало их какое-то непонятное отношение к нему. Он не доверял им, сидел напряжённый и на вопросы отвечал точно: ни больше, ни меньше того, о чем его спрашивали.
В какой-то момент отношение к Ищенко переменилось — он это почувствовал сразу. Командир полка странно глянул на него тёмными, прижмуренными глазами и отвернулся к окну. И с тех пор молча курил у окна: Ищенко видна была его прямая спина, мускулистая прямая шея, лысеющий затылок, которым он едва не доставал до низкого потолка хаты. Каждый раз, отвечая на вопрос, Ищенко взглядывал на командира полка, в нем инстинктивно искал защиты. Но видел только смуглую щеку, сожмуренный от табачного дыма глаз и кончик его чёрного уса. Замполит нервно ходил по комнате или вдруг садился на кровать, раскачивался, сутулясь, зажав ладони в коленях. Он был самый молодой, недавно назначен на эту должность, и его Ищенко не боялся.
Вопросы с обдуманной последовательностью задавал Елютин. Обняв себя руками за могучие плечи, он почёсывал спину об угол этажерки, но глаза из-под крупного с залысинами лба смотрели холодно и пристально. Всякий раз, встречая их взгляд, Ищенко чувствовал перебои сердца и противную слабость в коленях.
Он помнил Елютина ещё в погонах лётчика, в хромовых сапогах на меху: его прислали к ним в полк из авиационной части. Сейчас на Елютине были армейские кирзовые сапоги, на плечах — артиллерийские погоны.
