— Что началось? — переспросил Аникин.
— Ну, это… наступление…
— Похоже на то… — отвечал Андрей.
— А я подумал, Телок, у тебя недержание началось… от восторга… — засмеялся Жила, а следом и остальные.
Картина такой явной огневой мощи своей армии наполняла каждую клеточку духом и желанием драться.
— Эх, скорей бы добраться, товарищ командир… — сплюнув, с горящими глазами выпалил Карпенко. Аникин и остальные вдруг засмеялись.
— Ну ты даешь, Николай. За твоими желаниями даже авиация не поспевает… — улыбаясь, сказал Аникин и хлопнул Карпенко по плечу.
Он скомандовал «вперед» и зашагал следом за Карпенко, вытаскивая сапоги из трясины и вслушиваясь в то, что происходило впереди, у горизонта. Черные клубы дыма уже потянулись в небо. Авиация и артиллерия готовили коридоры для наступления наших сухопутных войск.
Там, впереди, если верить карте и словам Агнешки, находилась Гончаровка, позиции возле которой должны были штурмовать штрафники майора Шибановского. Туда должна была как можно быстрее выйти группа Аникина.
Группа двигалась очень медленно. Вязкая жижа, граничащая с трясиной, не давала развить скорость. Конца болоту не было видно. По расчетам Аникина, до села оставалось еще около трети пройденного. Бойцы вымотались и все громче роптали.
— Товарищ командир, а кто ее знает, эту польскую бабу… — не особо приглушая голос, возмущался Талатёнков. — Она на таком же балакает, как те эсэсовцы, которых мы в лесу крошили… Может, она из ихних же, а?..
— Экономь силы, Телок… а то сам, как баба, языком мелешь больше, чем надо… — урезонивал его Аникин. — Она Якима из-под огня вытащила…
По лицу Карпенко было видно, что ему стоило немалого труда сдержаться и не вставить свои пару ласковых на эту же тему. Он так и пожирал глазами Агнешкину спину. Они выбрались на небольшой пригорок — пятачок относительно твердой земли. Хотя она от непрерывного дождя размокла и в момент превращалась в хлюпающую грязь.
— Перекур, — коротко бросил Андрей. Он видел, что людям надо дать хотя бы несколько минут передышки.
Все повалились на землю, не обращая на грязь ни малейшего внимания. Агнешка не отпускала раненого. Вместе с Маданом они аккуратно уложили Якима на подстеленную шинель.
— Смотри-ка, как салабон старается. Простачком прикидывался, а сам возле бабы втихаря уже примастырился… — заметил Жила, осторожно высыпая из кисета щепотку махорки на огрызок бумажки.
Мадан покраснел, как вареный рак, и сделал несколько шагов в сторону. Карпенко будто ждал момента. Он тут же подскочил к Агнешке и полулежащему Якиму.
— Осторожно… Что ж ты, малый, раненого на землю кидаешь, — с этими словами, изображая заботу и участие, он рукой ухватил Якима за здоровое плечо. Тело его прижалось к женщине. Она попыталась отстраниться, но Карпенко ухватил ее за руку.
— Не можно, пан… — потянула она руку.
— Чего ж ты такая неласковая… — сквозь зубы процедил Карпенко.
— Ну, ты… — взъярился вдруг Яким. Он попытался ухватиться за Карпенко, но тот успел отскочить. Якимов с гримасой боли повалился на землю. Он не упал благодаря тому, что Агнешка продолжала его удерживать.
— Ты чего, Яким! — зло пробурчал Карпенко. — Под немцев, значится, можно стелиться! Или эти… эсэсовцы пятнистые… А я, между прочим, тоже украинец… Слышишь, как тебя там, Агнесса…
Женщина боязливо оглянулась на него, потом на Аникина и прижалась еще теснее к раненому.
— Тронешь ее, гаденыш, пожалеешь… — морщась от боли, выдохнул Яким. — Понял, украинец?..
— А ты мне не угрожай, — воинственно ощетинился Карпенко. — Не на нарах, у себя в бараке вшивом. Тут, на фронте, таких героев быстро уму-разуму учат…
— Прикуси язык! — угрожающе, глухо произнес Андрей. — Замолкни… Понял?
— Понял… — с досадой произнес Карпенко. — И чего это вдруг, командир, такая забота? О ком, об этой подстилке эсэсовской? Конечно, те, эсэсовцы пятнистые, они ж свои, хохлы…
— Вони не свои… — вдруг сказала женщина. — Вони не свои…
Она твердила эти слова, как заклинание и молитву, снова и снова. Лицо ее сделалось жестким, взгляд наполнился ненавистью, а потом вдруг она упала на землю и зарыдала.
Несколько минут ее рыдания оглашали болотную пустошь. Штрафники растерянно молчали. Потом она утихла и, усевшись на грязной земле, тыльными сторонами ладоней потерла глаза.
Всхлипывая и вытирая слезы, на гремучей смеси украинского, польского и русского женщина рассказала свою незамысловатую историю, от которой у Аникина и остальных кровь застыла в жилах. Она оказалась местной, только не с того хутора, на который ночью напала группа Аникина, а из села с непонятным для русского уха названием Пеняцкая Гута. Село это было польским и располагалось здесь, на Бродовщине. И сама она была полькой. Раньше было ее село, а теперь ее села не было. «Пршед мойя виес, а терас ни йест». Аникин поначалу не понял, что сказала женщина. Она повторила, уже по-украински, что теперь ее села нет, ее село сожгли.
— Немцы? — спросил Андрей.
Агнешка замотала головой.
— Ни… мисцевы… Галицки спалили…
Партизанский отряд начал действовать в их районе еще с конца прошлого года. Наведывались в село, пополнялись припасами. Полицаи поймали в лесу нескольких подростков, и среди них младшего брата Агнешки. Их обвинили в пособничестве партизанам и расстреляли, хотя мальчишки просто собирали в лесу ягоды и грибы. После этого муж Агнешки, как и многие другие крестьяне из их села, подался в партизаны. В феврале неподалеку от села фашисты устроили облаву на партизан. Бой длился почти сутки.
Партизанам ночью удалось уйти в лес, а утром в село на грузовиках приехали фашисты. Их было много, они выгрузились на окраине села и первым делом оцепили Гуту по всей околице. Люди подумали, что это немцы и они будут искать партизан. Форма на них была немецкая и буквы СС, как две молнии. Но партизан они не искали. Окружив село, они разделились на две группы — на каждую из двух сельских улиц. Они не спешили, переходили от одного дома к другому. Приказывали всем срочно покинуть дома. Они говорили по-украински, без акцента, добавляли в речь местные польские слова.
— Боны дуже гарно размовляли на мови… — несколько раз повторила Агнешка. — Бо вони не булы фрицы. Боны булы хохлы…
Они не давали ничего людям взять с собой. Прикладами, пинками сапог они выталкивали стариков, женщин и детей из домов во дворы, заставляя выйти на улицу. Они приказывали всем собираться в центре села. Теплую одежду не разрешали брать. А на улице было холодно. Ядвига, сестра мужа Агнешки, жила со свекром и детьми в третьей хате от края села. Ее и детей заставили выйти. А свекр был лежачий, не мог сам подняться. Ядвига не хотела его оставить. Эсэсовцы выволокли ее за волосы во двор, на снег. А на руках у нее маленький Матеуш, ему всего десять месяцев было. Тут и старшие ее дети, Марек и Юстинка, раздетые, трясутся от холода. А тут и другие двое с факелами подходят и хату с четырех сторон подпаливают. А свекр там, внутри остался. Воздух сухой был и морозный. Дом быстро загорелся, как свеча.
А Ядвига кричит, чтобы спасли ее отца, и дети кричали. Тогда один из галицких, который ее выволок, сапогом ее ударил в лицо, чтобы она больше не кричала. Сказал ей, чтобы она больше не кричала, а то он ее партизанское отродье сейчас перебьет. Говорил, а сам ее носком сапога бьет со всей силы. А она только младшенького к себе прижимает, от ударов его старается прикрыть. Кровь изо рта выплюнула и кричит тому эсэсовцу, что дети ее замерзнут. Кричит, чтоб разрешил ей хоть платок взять, чтобы младенца укутать.
А фашист в ответ говорит, что знает, как это партизанское отродье согреть. Наклонился к ней и маленького Матеуша за ножку схватил. И тянет. А Ядвига не отдает, голосит не своим голосом. Он тогда ударил ее так, что она сознание потеряла. Марек, племянник старший, не выдержал и бросился к эсэсовцу. Так его другой из автомата застрелил, который рядом был. А этот подошел к самому дому горящему. Матеуша за ножку так он и держал. И кинул его прямо внутрь дома. А младенчик плакал. Он как это сделал, подошел к Юстинке и прямо в лицо ей выстрелил, потом к Ядвиге подошел. Она все без сознания лежала. И ее застрелил… Соседка Агнешке потом все рассказала, когда жителей согнали в центр села. Успела рассказать, потому что потом всех жителей села расстреляли, а село сожгли.
Каратели оставили в живых лишь нескольких женщин помоложе и девушек, всех остальных расстреляли — стариков, женщин, детей. Оставленные в живых должны были показать, куда ушли партизаны. Агнешка умоляла изуверов оставить ее с дочкой. Евусе только исполнилось пять годиков. Старший разрешил, но взамен Агнешка обещала отвести их к партизанам. Девушек загнали в большой амбар, на краю села, в богатом доме Ловецкого. Они точно обезумели от своих изуверств. Собрались в доме и глушили горилку. А потом стали таскать из амбара в дом женщин.
