Я поднимаю одну из крыс. Поворачиваюсь к военным трубопроводчикам. Держу крысу на весу и целую ее.
Мистер Откат смеется, подбирает одну из мертвых крыс, откусывает кончик хвоста. Проглотив, Мистер Откат говорит: «У-м-м-м… Люблю я хрустящих зверушек[73]». Он ухмыляется, подбирает другую мертвую крысу, предлагает ее Стропиле.
Стропила замирает. Даже рта открыть не может. Только на крысу пялится.
Мистер Откат смеется.
— В чем дело, салага? Не хочешь стать реальным душегубом?
Мы хороним вражеских крыс со всеми военными почестями — выковыриваем в земле неглубокую могилку и сваливаем их туда.
Мы поем:
Приходи-ка песни петь,
И с нами пить и есть.
Эм-И-Ка… Ка и И. Эм-А-У и Эс.
Микки Маус, Микки Маус…
— Господи! — говорит Мистер Откат, глядя в неопрятное небо. — Эти крысы погибли как морпехи. Отвали им там халявы. Аминь.
Мы все повторяем: «А-минь».
После похорон мы еще какое-то время издеваемся над военными трубопроводчиками и возвращаемся в нашу хибару. Лежим без сна в койках. Долго обсуждаем подробности битвы и похорон.
Потом пытаемся заснуть.
* * *
Проходит час. Начинается дождь. Мы заворачиваемся в подкладки от пончо и молимся, чтоб скорее рассветало. Муссонный дождь холоден и плотен, и всегда начинается без предупреждения. Ветер колотит водяными струями в пончо, которые развешаны по стенам хибары, чтобы защищать нас от дурной погоды.
Ужасающий звук падающих снарядов…
Это по нам.
— Черт! — говорит кто-то. Никто не шевелится.
Стропила спрашивает: «Это…»
Я отвечают: «Именно так».
Отзвуки взрывов начинаются где-то за проволокой и приближаются, как шаги какого-то монстра. Отзвуки превращаются в бухающие удары. Бух. Бух. Бух! А затем надвигаются свист и рев.
Бах!
Ритмичная дробь дождя нарушается звяканьем и бряканьем осколков по жестяной крыше.
Мы все соскакиваем со шконок с оружием в руках, как детали одного большого механизма — даже Стропила, который уже начинает врубаться в здешнюю жизнь.
Под бьющими струями холодного дождя бежим к нашему блиндажу.
На переднем крае гремят пулеметы M60, грохают гранатометы M70, мины с глухими тяжелыми хлопками вылетают из труб минометов.
Осветительные ракеты взрываются вдоль всего заграждения живописными кустами зеленого огня.
В мокрой пещерке, образованной мешками с песком, мы сбиваемся в кучку, локоть к локтю, в мокром белье, задавленные темнотой, беспомощные, как пещерные люди, прячущиеся от чудовища.
— Лишь бы они просто по нам прикалывались. Лишь бы через проволоку не поперли. Не готов я к такой херне.
По ту сторону блиндажа слышны звуки: Бах! Бах! Бах! И шум дождя.
Каждый из нас ждет, когда его прямо в голову пригвоздит следующий снаряд — мины летят, как посланцы рока.
Вопль.
Дожидаюсь затишья и выползаю наружу узнать, что там. Ранило кого-то. Свист приближающегося снаряда заставляет меня отступить в блиндаж. Жду, когда он разорвется.
Бах!
Я выползаю наружу, встаю и бегу к раненому. Это один из военных трубопроводчиков. «Ты из взвода обеспечения? Где Уинслоу?»
Он жалобно воет. «Я умираю! Я умираю». Трясу его.
— Где Уинслоу?
— Там — показывает он рукой. — Он мне помочь шел…
Стропила и Чили-На-Дом вылезают наружу, и Стропила помогает мне утащить трубопроводчика в наш блиндаж. Чили-На-Дом бежит за санитаром.
Мы оставляем трубопроводчика на Дейтону с Мистером Откатом и бегаем под дождем, разыскивая Уинслоу.
Находим его в грязи у порога его хибары. Он разорван на куски.
Мины больше не падают. Пулеметный огонь на передке ослабевает до отдельных коротких очередей. Несмотря на это, хряки, охраняющие передний край, продолжают запускать кусты зеленых ракет на случай если Викторы Чарли планируют начать наземную атаку.
Кто-то набрасывает пончо поверх Уинслоу. Дождь барабанит по зеленой пластиковой простыне.
Я говорю: «Чтоб проделать такое, как Уинслоу, нужно стержень иметь. Ну и вот, кишки вижу, а стержня никакого нету».
Никто не отвечает.
После того как зеленые упыри из похоронной команды запихивают Уинслоу в похоронный мешок и уносят его, мы возвращаемся в хибару. В полном изнеможении шлепаемся на шконки.
Я говорю: «Ну, Строп, вот и довелось тебе услышать, как стреляют в гневе праведном».
Стропила сидит на шконке в зеленом исподнем, весь промок до нитки. Он держит что-то в руке, уставясь на это что-то.
Я поднимаюсь.
— Э, Строп. Что это? Осколок засувенирил?
Ответа нет.
— Строп? Ты ранен?
Мистер Откат фыркает. «В чем дело, салага? Из-за пары выстрелов разнервничался?»
Стропила глядит на нас, и мы видим на его лице какое-то незнакомое выражение. Его губы искривлены в жестокой злобной гримасе. Его тяжелое дыхание то и дело прерывается хрипами. Он рычит. Губы его мокры от слюны. Он глядит на Мистера Отката. Предмет в руке Стропилы — кусок человеческой плоти, плоти Уинслоу, мерзко-желтого цвета, размером с джонуэйскую печенюшку, мокрый от крови. Мы долго не можем оторвать от него глаз.
Стропила кладет этот кусок человеческой плоти в рот на язык, и мы ждем, что его сейчас вытошнит. Но он лишь скрежещет зубами. Затем, закрыв глаза, глотает.
Я выключаю свет.
* * *
Рассвет. Дневная жара воцаряется быстро, выжигая грязные лужи, оставленные муссонным дождем. Мы со Стропилой шлепаем на фубайскую вертолетную площадку. Ждем медицинского вертолета.
Через десять минут прибывает «Веселый зеленый великан»[74] с грузом.
Санитары взбегают по трапу, откинутому из задней части подрагивающей машины, и тут же появляются снова, таща брезентовые носилки. На носилках лежат окровавленные тряпки, внутри них люди. Мы со Стропилой заскакиваем в вертолет. Поднимаем носилки и бежим по металлическому трапу. Вертолет вот-вот взлетит.
Мы опускаем носилки на палубу рядом с другими, где санитары сортируют живых и мертвых, меняют бинты, ставят капельницы с плазмой.
Мы со Стропилой забегаем под пропеллерную струю, вбегаем боком под хлопающими лопастями в смерч раскаленного воздуха и жалящей щебенки. Мы останавливаемся, пригнувшись, выставляем вверх большие пальцы.
Пилот вертолета — как вторгшийся на Землю марсианин в оранжевом огнезащитном летном комбинезоне и космическом шлеме защитного цвета. Лицо пилота — тень за темно-зеленым козырьком. Он поднимает пальцы вверх. Мы обегаем вертолет, устремляясь к грузовому трапу, где бортовой пулеметчик подает нам руку, помогая влезть в чрево дрожащей машины, которая в это время начинает подъем.
Рейс на Хюэ — это восемь миль на север. Далеко под нами Вьетнам выглядит как одеяло из зеленых и желтых лоскутьев. Очень красивая страна, особенно если смотреть с высоты. Вьетнам как страница из альбома Марко Поло. Палуба испещрена снарядными воронками, от напалмовых ударов остались большие выжженные заплаты, но красота этой страны затягивает ее раны.
Мне закладывает уши. Я зажимаю нос и надуваю щеки. Стропила повторяет мои действия. Мы сидим на тюках зеленых прорезиненных похоронных мешков.
Когда мы подлетаем к Хюэ, бортовой пулеметчик закуривает марихуану и стреляет из своего M60 в крестьянина на рисовых полях под нами. Бортовой пулеметчик длинноволос, усат и совершенного гол, если не считать расстегнутой спортивной гавайской рубашки. На спортивной гавайской рубашке красуется сотня желтых танцовщиц с обручами.
Лачуга под нами расположена в зоне свободного огня — по ней можно стрелять кому угодно и по какой угодно причине. Мы наблюдаем за тем, как крестьянин бежит по мелкой воде. Крестьянин знает одно — его семье нужен рис для еды. Крестьянин знает одно — пули разрывают его тело.
Он падает, и бортовой пулеметчик хихикает.
* * *
Медицинский вертолет садится в районе высадки возле шоссе N 1, в миле к югу от Хюэ. РВ[75] беспорядочно усыпан ходячими ранеными, лежачими ранеными и похоронными мешками. Мы со Стропилой не успеваем еще покинуть посадочную зону, а наш вертолет уже успевает загрузиться ранеными и снова поднимается в воздух, отправляясь обратно в Фубай.
Сидим перед разбомбленной бензоколонкой, ждем колонны «лихих наездников». Проходит несколько часов. Наступает полдень. Я снимаю бронежилет. Вытаскиваю старую, рваную бойскаутскую рубашку из северовьетнамского рюкзака. Напяливаю бойскаутскую рубашку, чтобы солнце не спалило тело до самых костей. На потрепанном воротнике красуются капральские шевроны, которые уже настолько просолились, что черная эмаль стерлась, и проглядывает латунь. Над правым нагрудным карманом пришит матерчатый прямоугольник, на котором написано: «1-я дивизия морской пехоты, КОРРЕСПОНДЕНТ». И по-вьетнамски: «BAO CHI».
