На конгресс собрались все знаменитости мировой кардиохирургии. Маленький, щупленький, похожий на мальчика-подростка в толстых роговых очках Том Харди, впервые пересадивший тяжело больному сердце обезьяны. Один из ведущих кардиохирургов мира, возглавляющий отделение в Техасском медицинском центре Дентон Кулли, пересадивший человеку сердце барана. Правда, оба пациента умерли в первые дни после операции. Еще молодой, с гривой рыжих волос Колфи, сделавший больше всех трансплантаций сердца, единственный, кто одному и тому же пациенту пересадил сердце дважды, высокий, чернявый, похожий на боксера-профессионала Адриан Кантровиц, всемирно известный Кристиан Барнард, француз Шарль Дюбост.
Докладывал Норман Шамуэй. Все, что он говорил, было интересно, и Василий Прокофьевич старался не пропустить ни слова. Но сидевшие рядом делегаты курили, обменивались вслух комментариями и это мешало, раздражало, Василий Прокофьевич мысленно чертыхался и старался плотнее прижать наушники, по которым шел синхронный перевод.
«В клинике после операции больные лежат в отдельных палатах, куда подается стерильный воздух. Белье меняется дважды в день. Пища стерильная. В таких условиях они содержатся до трех месяцев. А больной Дюбо находился даже целый год. Однако, несмотря на то, что технические аспекты операции отработаны достаточно хорошо, а вся операция занимает один час двадцать минут, из-за тканевой несовместимости и денервационного синдрома летальность очень высока и превышает восемьдесят процентов».
Свое сообщение Шамуэй закончил так:
«Великий француз Амбруаз Паре четыреста пятьдесят лет назад говорил: «Я могу лишь перевязать рану. Все остальное сделает бог». Перефразируя его слова, можно сказать: «Я могу лишь пересадить новое сердце, но сколько больной проживет с ним — знает только бог».
На вечернем заседании доклад сделал Василий Прокофьевич. Это было сообщение о разработанном в их институте эффективном способе реконструкции грудной и брюшной аорты при коарктации и аневризме, Делегаты конгресса встретили его сообщение с интересом. Он получил более десятка записок и устных вопросов.
В перерыве, когда они стояли группкой у широкого окна и любовались открывающейся из него панорамой строящегося Центра Искусств, к Василию Прокофьевичу подошел Ди-Бейки.
— Мистер Петров, — сказал он, беря Василия Прокофьевича под руку. Узкие глаза его блестели. Когда он говорил, от него едва слышно пахло виски. Чувствовалось, что он слегка навеселе, — Мне очень, как это сказать, вери гуд ваш доклад. Пли-из бар. Как у вас говорят — скатертью дорога. — Он засмеялся.
Их знакомство в Хьюстоне два года назад закрепилось недавней встречей в Москве, где Ди-Бейки провел показательную операцию по замене клапанов сердца.
Они спустились в полумрак бара. Там было людно, накурено, дымно. Из репродуктора доносился приглушенный голос вездесущего Элвиса Пресли. Три бармена в белоснежных крахмальных рубашках и черных бабочках едва успевали обслуживать желающих. Ди-Бейки, Василий Прокофьевич, Чистихин, Баранов не спеша выпили по бокалу холодного джина с тоником, только Гальченко с завистью поглядывал на них и потягивал апельсиновый сок. Рядом за стойкой оказались Барнард и Колфи, и Ди-Бейки познакомил их с членами советской делегации.
Спать легли поздно. Долго бродили вчетвером по заполненным толпами людей центральным улицам, любовались грандиозным фейерверком. Неутомимо гремели джаз-оркестры. На площади возле отеля толпа людей — молодежи и солидных дам и джентльменов — лихо отплясывала рок-н-ролл. Было относительно тепло. Ветер с океана стих, и залив Порт-Филлип в устье реки Ярра лежал у набережной спокойный, умиротворенный. Перед тем как разойтись спать, сидели в номере у Гальченко, делились впечатлениями сегодняшнего дня. Из четырех членов делегации в США удалось побывать лишь Василию Прокофьевичу и потому сегодняшние доклады американских хирургов произвели сильное впечатление.
— Обидно, товарищи, — говорил Гальченко. — Разве у нас хирурги хуже? Все упирается только в материально-техническое обеспечение. У них на хирургию работает целая промышленность. А у нас ерунда, форменная чепуха часто становится проблемой…
Василий Прокофьевич молчал. В его голове зрел план, Но о нем он предпочитал пока никому не говорить.
На следующий день ровно в восемь утра они вчетвером сидели перед экраном цветного телевизора и наблюдали за показательной операцией, которую делал для делегатов конгресса по новой методике Кристиан Барнард. Вот он появился в операционной — невысокий, худощавый, в синеватом халате и подошел к столу. Двадцатисемилетний донор с несовместимой для жизни травмой мозга третьи сутки жил только на управляемом дыхании. Отключи его, сердце сразу же перестало бы биться. Стопроцентную безнадежность его состояния зафиксировала специальная комиссия врачей, родственники дали согласие на пересадку.
Продольная стернотомия, широкое вскрытие перикарда, введение гепарина. Затем вмонтированная в бестеневую лампу телевизионная камера бесстрастно показала, как Барнард отсек сердце донора на уровне предсердий. Вот оно лежит на его руке. Еще горячее, не успевшее остыть, способное возродить к жизни другого, обреченного на гибель человека. Хирург осторожно опустил сердце донора в проточную струю физиологического раствора и перешел в другую операционную, где помощники уже обнажили больное сердце реципиента.
Вся техника операции до мельчайших подробностей была знакома Василию Прокофьевичу. Он тщательно изучил ее, еще будучи в командировке в Хьюстоне, отработал на собаках, не пропустил ни одного специального журнала с описанием этих операций.
— Пересадка на уровне предсердий позволяет управлять ритмом сердца через неповрежденный синусовый узел, — сказал он.
Барнард отсек больное сердце реципиента и наложил анастомозы между корнем аорты и легочной артерией донорского сердца и сосудистыми стволами реципиента. Стало заметно, как пересаженное сердце едва заметно затрепетало, затем его сокращения сделались чаще и глубже, на бегущей по экрану телевизора электрокардиограмме появилась фибриляция предсердий, прошли еще какие-то мгновения и вот уже видно, как восстановился синусовый ритм. Чужое сердце заработало в груди смертельно больного человека, новый насос погнал по сосудам кровь.
Василий Прокофьевич посмотрел на часы — как говорилось вчера, операция заняла полтора часа…
— Впечатляет, — сказал сидевший рядом Гальченко. — Ни одного лишнего движения. Ни одной лишней минуты. Техника отработана в совершенстве. Чтобы добиться этого, нужно время. Немало времени.
Василий Прокофьевич подумал о том же. Он был готов хоть сейчас сделать эту операцию, но ведь дело не в нем одном. Медицина фантастически шагнула вперед. Современная операционная похожа на сложную техническую лабораторию. Для такой операции необходимы десятки приборов, датчиков, аппаратов, инструментов. Нужно обучить своих помощников, средний персонал… Какие бы доводы ни приводили сейчас противники пересадки, иммунология шагнет вперед и пересадками неизбежно придется заниматься. Только чем позже мы начнем их, тем больше драгоценного времени будет потеряно, тем значительнее будет отставание. Об этом говорили вчетвером на обратном пути, об этом думал он поздней ночью, лежа в постели…
Шесть дней с утра до четырех дня продолжались заседания конгресса. В свободное время организаторы стремились развлечь участников, создать больше условий для неофициальных контактов, дружеских встреч. Желающих возили в столицу страны — тихую Канберру, в шумный многоэтажный Сидней с его знаменитым оперным театром и не менее известным Кингс-Кроссом, показывали соборы Сент-Джеймс и Сент-Пол.
Василий Прокофьевич, Гальченко, Чистихин, маленький молчун Баранов с удовольствием бродили по пустынным в эту пору года садам и паркам Мельбурна, наблюдая за игрой в гольф, выбирали сувениры в многочисленных лавочках, посетили гордость Мельбурна — утопающий в зелени двухэтажный кирпичный домик. Когда-то он стоял в Англии. В нем родился и вырос знаменитый английский мореплаватель Джеймс Кук. Благодарные австралийцы разобрали домик по кирпичу и перевезли на свой далекий континент.
Даже сейчас, зимой, было много цветов, росли по соседству японская сакура, русская черемуха и белоствольная береза. Но самое популярное дерево в Австралии — эвкалипт. Профессор Чистихин утверждал, что здесь более трехсот пятидесяти видов различных эвкалиптов.
