по-осеннему глух и безмолвен. Никто не знал, где немцы и где пехота. Неизвестность угнетала сорокапятчиков, действовала всем на нервы.
Необычное беспокойство охватило Мисюру. Ночами он вставал и вслушивался в лесную тишину. Крылову тоже плохо спалось: в лесу да еще без пехоты расчет был беспомощен, а странная стоянка продолжалась. Неизвестно было, где фронт и где тыл, откуда ждать опасность, где держать лошадей. Ездовые на всякий случай находились вместе, но они тоже не знали, в тылу они или впереди орудий. Вокруг был только лес, а лес оживляла лишь давно нехоженая дорога.
Такие моменты на войне изматывали нервы сильнее, чем изнурительные марши. Казалось, о сорокапятчиках забыли. Комбат не появлялся, и связь с внешним миром поддерживалась лишь теми, кто ходил на кухню. Но и они не приносили никаких новостей. А самое нелепое было в том, что вся батарея стояла на одной узкой дороге, и в случае опасности с флангов лишь крайние пушки могли вести огонь.
Но и эта ситуация оказалась не самой плохой. Худшее только начиналось: на третий день комбат снял с дороги четыре расчета, а здесь оставил только взвод Николаева. Теперь в лесу стало совсем пусто.
Надо было что-то предпринимать. Метрах в стах от орудий светлела полянка. Не лучше ли поставить пушки там? Хоть стрелять было бы удобнее.
Подошел Пылаев:
— Не нравится мне здесь…
— Пойдем посмотрим… — решился младший лейтенант Николаев.
Едва они дошли до полянки, позади загремели гранатные разрывы и вспыхнула ожесточенная стрельба. Охваченные тягостным предчувствием, они побежали назад.
Орудие Крылова стояло на месте, расчет был жив, и тут Крылов в полной мере оценил пехотную выучку Гришкина и Мисюры: они вытянули расчет в цепь и действовали как пехотинцы.
От второго орудия, прихрамывая, бежал Вилов. Пылаев бросился навстречу.
— Что?!
— Немцы. Гранаты в блиндаж. — Вилов обмяк, будто ему подрезали ноги.
— Стой! — Крылов пытался задержать Пылаева. Тот пробежал еще несколько десятков метров и упал.
С помощью младшего лейтенанта Николаева Крылов развернул орудие и начал стрелять картечью.
Пылаев полз назад, Гришкин спешил к нему на помощь, а немцы уже с обеих сторон обходили огневую.
Как удалось выбраться из западни, Крылов не помнил. Он вдруг увидел ездовых и подходившую пехоту. Рядом с ним, тяжело дыша, стоял Мисюра с «дехтяревым» в руках.
Лес, тревожно молчавший несколько суток, будто осатанел от грохота. Такое Крылов уже пережил — под Суземкой. Тогда он оставался с пулеметом один, а где-то справа от него залег Марзя, и Крылов испытал горечь обиды, оттого что больше не было никого. Теперь лес гремел еще яростнее, чем тогда, но пехота стояла на месте, врылась в землю, и сорокапятчики с младшим лейтенантом Николаевым врылись в землю, только они потеряли право считать себя сорокапятчиками: у них не было больше орудия, оно осталось на дороге.
Немцы продолжали напирать на пехоту, вводили в бой артиллерию, но и с тыла крепла артиллерийская поддержка пехоты. В лесу за Березиной образовался тупик.
* * *
Уютна Березина, деревья сползают к воде, берега усыпаны желтыми листьями.
Писатель Комков насадил нового червячка. Клев в ноябре, конечно, не тот, но на уху достаточно. Песенник Тилиликин-Громов и композитор Клекотов-Монастырский не отставали от писателя. Оба были полны энергии, а поэт успевал и следить за поплавком, и сочинять:
Фронт пылает, как сковорода,
А перед нами течет вода.
Листья только лишь на сосне,
А сидим мы на Березине.
— Яков Константинович, — поинтересовался композитор, — это правда, что генерал Храпов освобожден от должности, а на его место назначен Чумичев?
— Совершенно верно, Семен Анисимович. Справедливость восторжествовала.
Поэт в разговоре не участвовал, он шлифовал нарождающееся стихотворение:
Фронт кипит, как в колхозе страда,
А перед нами она, вода,
Что вон там, у зеленой сосны,
Что растет у Березины?..
— С чего бы это? — допытывался композитор. — Генерал был боевой.
— Уважаемый Семен Анисимович, — нахмурился Комков, — от политработника армейского масштаба требуются не боевые качества, а нечто иное. Уж не думаете ли вы, что Центральное Управление поступило неправильно?
— Что вы, что вы, Яков Константинович, помилуйте! Я очень далек от того, чтобы так думать! Просто, знаете, любопытство, человеческая слабость. Я очень уважаю Трифона Тимофеевича. Такой приятный человек.
— У вас вечером будет возможность встретиться с ним, — оттаял Комков.
Песенник Тилиликин-Громов упорно трудился над строфой:
Мы вперед идем не во сне,
Разговариваем на Березине…
У писателя заклевало, он подсек и вытащил окунька. Чертовски славный день: река — прелесть, погода — первый сорт и компания — что надо!
— Стреляют, — насторожился композитор. — С чего бы это?..
Вдали за Березиной затрещали пулеметно-автоматные очереди.
Писатель прислушался к ожесточенно нарастающей стрельбе, забыл о поплавке. Поэт-песенник, еще не уяснивший обстановку, продолжал скандировать:
Фронт — как горячая сковорода.
А перед нами она, вода.
Мы сидим напротив сосны,
Мы пришли здесь не видеть сны,
Мы на запад ломим стеной,
И друзья боевые со мной!..
— Ну что ж, на уху у нас есть, а всю рыбу не переловить, — сказал писатель вставая.
— Конечно, конечно, — согласился композитор, торопливо сматывая лесу.
— Что вон там, вон у той сосны?.. — поэт, уяснив обстановку, оторвал вместе с крючком половину лесы, распутывать которую у него не было времени.
Самая пора сматывать удочки.
* * *
Лида Суслина ступила на осенние листья, ковром устилавшие землю. Лесная тишина отозвалась в ней теплой грустью. Вспомнились довоенные вечера в Покровке, уют городских улиц, тихая мелодия танго, доносившаяся из летнего сада.
Того неторопливого, полного радостных предчувствий мира больше не существовало, он разрушен навсегда. Страшно подумать, сколько всего разрушено. И тех людей уже нет, и сама она изменилась. Она отрешилась от детских иллюзий, она уже не девочка. Она узнала: в жизни все обыкновенно, даже смерть. А так хочется счастья.
Лида шла не спеша, затишье за Березиной было для нее как каникулы, как праздник: ни одного раненого, ни одной перевязки, ни капли пролитой крови. Шла и думала, что счастье невозможно без этой вот тишины, шуршащих под ногами осенних листьев, без звонкой, хотя и поблекшей синевы ноябрьского неба, без родного дома, близкого человека.
О доме больно было думать. Бедная мама, как теперь она одна-то? Плохо, когда в доме нет мужчин.
Она стала думать о мужчинах. Вспомнила о Левке Грошове, о своей первой любви. Это
