Кто-то прошел мимо, и Колодан узнал: Юра Петров, сын командарма и его адъютант.
— Юра! — позвал он. — Спроси генерала, может, найдет минуту для меня. — И добавил в оправдание такой нелепой сейчас просьбы: — Он обещал.
— Я не знаю… я скажу…
Колодан пошел следом за адъютантом, просто так пошел, ни на что не надеясь: до корреспондентов ли в такое время? Если и в штабе командарм, то, несомненно, ловит минуты, отдыхает.
Командарм и в самом деле отдыхал. Но не спал, хотя и заставлял себя, употребляя всю свою волю. Что-то разладилось в нем последнее время, и заставлять себя делать то, что нужно, становилось все труднее. Весь вчерашний день он был в частях, занимавших новые рубежи на Федюхиных высотах, у Инкермана, у Сахарной головки, по южному берегу Северной бухты. То, чего так боялись, — потеря Северной стороны, — свершилось. На том берегу бухты оставались только отдельные очаги сопротивления, явно обреченные, но все играющие важную роль в обороне, сковывающие вражеские силы.
А ночью было обычное совещание на ФКП, куда, через сплошные руины, теперь удавалось добираться с трудом. Истекала последняя ночь, завершающая первый год Великой Отечественной войны, и всем было ясно: завтра, то есть уже сегодня, 22 июня, Манштейн предпримет решающий штурм. Это подтверждали данные разведки. Но сознание того, что немцам и на этот раз всего скорей не удастся ворваться в Севастополь, не успокаивало. По всему чувствовалось: развязка близка. Если не будет оказана какая-то совершенно неординарная помощь. В чем она может состоять, никто не знал. Помощь могла прийти только морем, а морские дороги перерезаны. И недаром на ФКП этой ночью четкий стиль боевых распоряжений перемежался с эмоциональными фразами. Недаром в очередной телеграмме адмирала Октябрьского на Кавказ появились нотки, более свойственные политдонесениям: «Полностью уверен, что… добьемся победы. Победа будет за нами. Она уже за нами. История запишет разбитого победителем, победителя — разгромленным».
История! Она, конечно, скажет свое слово, она, в этом и командарм был совершенно уверен, назовет севастопольцев непобежденными. Нет поражения для того, кто пал на своей позиции, но не отступил…
Но сегодня, сейчас надо было что-то предпринимать. Что? Что же?…
Командарм сидел, сжав голову руками, думал. И вдруг увидел колонну конников, идущую по межбарханной котловине. Раскачивались на барханах серые кусты осоки, прозрачные низкорослые саксаулы, изредка печально поникшие песчаные акации. И вдруг впереди желтое пятно совершенно голых, вытоптанных песков — колодец. Поскакали наперегонки. А колодец забит трупами людей и лошадей. Колодец Султан-биби — «Мечта путника». Абду-Саттар-хан, за бандой которого гнался тогда отряд Петрова, не оставлял надежды на легкую победу. Что делать? До ближайшего колодца Такай-Кудак двое суток быстрого хода. А вода на исходе. Если и Токай-Кудак постигнет судьба Султан-биби, то отряд окажется на грани гибели. Возвращаться? Но их задача — громить врага, а не думать о своем спасении. «Вперед»! — приказал Петров. И уже в пути подумал, что этот последний колодец басмачи скорей всего не решатся уничтожить. Бандит не может не думать о своей шкуре…
Голова сорвалась с руки, и Петров очнулся. Понял, что измученный мозг и во сне ищет выхода из безвыходного положения.
Тогда, в пустыне, он правильно рассчитал: чувствуя себя в безопасности, бандиты беспечно отсыпались после трудного перехода через пески. Их окружили, атаковали, перебили всех до единого. А теперь? Что придумать теперь? Если бы побольше снарядов, можно бы заставить Манштейна прекратить наступление. Несмотря на огромное количество сконцентрированной здесь техники. Недавно разведчики каким-то образом раздобыли донесение немецкого командования гитлеровской ставке. «Сухопутные войска выступили с такой артиллерией, которая по своему количеству и силе впервые применялась в германской армии». Авиационное превосходство врага и вовсе несоразмерное. На полсотни наших самолетовылетов ежедневно приходится до тысячи и больше немецких…
И все же вымотаны немцы до последней возможности. Недаром идут и идут к ним подкрепления, перебрасываются даже с Украины. Недаром немецкое радио называет Севастополь самой неприступной крепостью мира и жалуется на то, что германские солдаты никогда не наталкивались на оборону такой силы…
Шелохнулась дверь, и командарм поднял голову.
— Что? — спросил, увидев в дверях Юрия.
— Там этот корреспондент просится. Я говорю: не время.
Командарм несколько мгновений смотрел перед собой. И встал.
— Зови!
Колодан не видел командарма неделю, но он удивился перемене, произошедшей во всем его облике: кожа на лице серого цвета, веки припухшие, взгляд неподвижный, тяжелый. Показалось на миг, что перед ним совсем другой человек — не бравый генерал, какой все время оставался в его представлении, а пожилой, чертовски усталый профессор.
— Извините, у меня не праздное любопытство, — поторопился оправдаться он.
Петров поверх пенсне пристально посмотрел на него.
— Я потому и пригласил вас, что считаю дело, которым вы занимаетесь, весьма важным и ответственным.
Он замолчал, и Колодану подумалось, что на этом интервью и закончится, потому что мысли командарма целиком там, на передовой. Но Петров заговорил вновь:
— Мы, военные, защищаем культуру. А ведь создают ее писатели, поэты, композиторы, художники…
— Не только, — вставил Колодан.
— Конечно. Народ творит культуру. Народ ее и защищает. Потому такая поразительная стойкость.
— Действительно, поразительная, — поспешил согласиться Колодан, — можно сказать, неслыханная стойкость. Скажите, какая часть защищает Константиновский равелин?
— Там нет никакой части. Горстка бойцов, отбившихся от своих подразделений, краснофлотцы из охраны рейда. Несколько десятков человек. Впрочем, и тех, наверное, уж не осталось.
— Но ведь кто-то защищается. Только что слышал стрельбу.
— Народ защищается, — сказал Петров, нервно глянув на него поверх пенсне, как на непонятливого ученика. — А народ, как известно, бессмертен…
Резко растворилась дверь и в каморку командарма вошли несколько человек. Колодан узнал некоторых — Крылов, Моргунов, Рыжи… По озабоченным лицам их понял: аудиенция окончена. Посмотрел на командарма. Тот развел руками.
Но Колодан не ушел. Топтался в коридоре, вглядываясь в людей, вслушиваясь в глухие голоса подземелья, стараясь все подметить и запомнить. Воздух тут был свинцово-тяжелый, пахнущий табаком. От духоты тело покрывалось испариной.
Когда группа генералов вышла, он сунулся было к двери, но адъютант, еще полчаса назад такой добрый и отзывчивый, теперь был суров и неприступен.
Через минуту Петров вышел сам.
— Вы еще здесь? — спросил он, увидев Колодана. — У вас есть какое-нибудь дело в Севастополе, кроме того, о котором мы с вами не успели договорить?
Он опешил от такого неожиданного вопроса, сбиваясь, заговорил о том, что долг корреспондента быть там, где труднее всего, что сейчас каждое слово из Севастополя на вес золота.
— Нет, нет, — холодно прервал его командарм. — Отправляйтесь на Большую землю.
— Я хочу остаться… Я вместе с вами…
— Отправляйтесь. Сегодня я могу дать вам место в самолете, за завтра не ручаюсь. — И добавил, помедлив: — Боюсь, что завтра я и себя забуду…
Еще только засвечивалось небо, а над Севастополем уже кружили десятки вражеских бомбардировщиков. Огненные всплески рвали предрассветную мглу, черные дымы сползали на бухту, сюда, в Карантинную балку, на древние руины Херсонеса. Город, в котором, казалось, давно уж все выгорело, полыхал новыми пожарищами.
Каждый раз, подходя к памятнику Тотлебену, старшина Потушаев вспоминал солнечный день в октябре и заносчивого морячка с крейсера «Червона Украина» — старшину I статьи Кольцова, с которым тогда чуть не подрался. И каждый раз охватывало его странное ощущение, будто ничего не было и все это ему приснилось. Воспоминания возвращали душе тихое ликование, какое было в нем в тот памятный день. А возникло оно перед окошком с цветастыми занавесками, из-за которых выглядывало пухленькое личико с ямочками на щеках. Вспоминался даже вкус схватывающего дыхание вина с загадочным названием «брют». Лишь один раз после того довелось ему свидеться с Марией, когда она привозила на передовую подарки. Поговорили тогда всласть. На том их свидания и кончились. — В севастопольской круговерти терялись целые подразделения, не то что отдельные люди.
Не думал, не чаял старшина Потушаев, что придется ему породниться с моряками, и не только часто бывать возле памятника Тотлебену, а прямо-таки прописаться здесь, на Историческом бульваре. А виновато во всем его давнее желание обменять свою должность начальника вещевого склада на другую, более боевую. Весной удалось Потушаеву сходить с разведчиками в тыл к немцам. Один он тогда вернулся, один из пятерых. Думал этого достаточно, чтобы насовсем перейти в разведку. Не тут-то было: начальник ОВС лейтенант Солодовский сумел доказать кому надо, что интендантской службе тоже нужны надежные кадры. Тогда Потушаев решил проситься на любую должность: с младшими командирами в подразделениях было все туже, а он как-никак старшина. И уловил момент, когда прибыли в полк главные громовержцы Севастополя — начальник артиллерии армии генерал Рыжи и комендант береговой обороны генерал Моргунов. К ним-то и подкатился Потушаев со своей просьбой.
