— Какой же ты солдат — с золотыми погонами, целый подполковник. Слышь, мать, мальчишка почти полковник, а давно ли мы с ним в лесу пилили бревна и пели песню: «Пилу тяну, буду с хлебом». Ну, а ты, егоза? — он обернулся к Аустре. — Поди сюда, дай на тебя посмотреть. Ты что же, тоже воевала?
— Пришлось, отец, — сказала, улыбаясь, Аустра.
— Как же это без родительского позволения? Где это видано? Из чего же ты стреляла? Из винтовки или из другого какого оружия?
— Из настоящей снайперской винтовки. Знаешь, есть такая — с оптическим прицелом. Ее дают только самым лучшим стрелкам.
— У немцев тоже такие были, я видел, — поспешил вставить Янцис.
Гостей негде даже было усадить как следует. В одном углу сарая стоял кухонный стол, несколько скамеек, ящик с посудой. В другом углу на ворохе сена были устроены постели, у двери стоял таган с котелком. Изо всех щелей дуло — сарай оставался сараем. Лошадь с коровой стояли под навесом, пристроенным сбоку.
— Как вы дошли до этого и долго ли думаете так жить? — спросила Аустра.
— За это мы должны благодарить Макса Лиепниека, — ответил Закис. — Перед самым уходом немцев пришел с целой бандой и спалил нашу хибарку. Если бы мы вовремя не ушли в лес, не видать бы тебе нас. Всех подряд перебили бы.
— Где сейчас этот зверь? — спросил Аугуст.
— В лесу, наверно, или с немцами в Курземе, — где же еще? — ответил отец. — Старые Лиепниеки тоже удрали. Помчались, как ошпаренные. Сейчас старый Юкум с Лиеной одни разгуливают по усадьбе.
— Слушай, отец, ты что, всю зиму собираешься здесь мерзнуть? — спросил Аугуст. — За какие грехи? За то, что бандит спалил нашу лачугу? Взгляни на Янциса — какой он худущий и бледный. Тебе хочется, чтобы он кашлять начал? Взгляни на Мирдзу, на Валдыня — у них уже сейчас руки синие. А что с ними в декабре будет?
— Уж если только советская власть не отведет какой-нибудь уголок… — пробормотал Закис. — Пока не к кому обратиться, исполком еще не работает.
— Тебе никуда не надо обращаться. — Аугуст каждое слово как топором отрубал. — Сегодня же запряжем лошадь и переедем со всем скарбом на гору. В усадьбу Лиепниеки, черт побери! Старый Юкум с Лиеной пусть остаются в своей комнате, а вы займете хозяйскую половину. Нехорошо оставлять такую большую усадьбу без хозяина. Вот на некоторое время ты и возьмешь на себя ответственность за Лиепниеки. Вот именно, отец. И пусть кто-нибудь скажет, что это неправильно! Телега в порядке? Выводи лошадь.
— Слишком ты круто берешь, Аугуст.
— Конечно, Аугуст правильно говорит, — присоединилась к брату Аустра. — Лиепниеки разорили наше гнездо, так теперь пускай сами ищут крова. Больше ни одного часу не оставайтесь в этом сарае. Довольно уж эти негодяи поиздевались над вами.
— А если потом в исполкоме станут спрашивать, кто позволил? — сомневался еще Закис. — Не хочется так, самовольно-то.
— А твою хибарку разве не самовольно спалили? — крикнул Аугуст. — Спрашивать будут, кто разрешил? Хорошо, пусть спрашивают. — Голос у него срывался от волнения. — Разрешил я, гвардии подполковник Аугуст Закис. По моему распоряжению! Ты что же, против Красной Армии идешь?
— Сдаюсь, сынок, сдаюсь! — Закис поднял вверх руки. — Ну, а теперь захотелось и мне покомандовать, хотя я и не полковник и даже в унтер-офицерах не состоял. Твоя мать меня иначе как рядовым и не считает. Слышь, мать, а что будет, если мы петуха — того? Хоть раз пообедаем за все эти годы. Семья опять в сборе, какой еще нужен праздник?
— Я и сама хотела сказать, — зашептала Закиене. — А петуха еще вырастим. Это дело недолгое.
— Сделаю. Позаботься только о клецках.
Когда отец вышел, Аустра подошла к матери:
— Мама, а где же у нас Майя? Почему ее не видать?
Закиене снова расплакалась.
— Третий год в земле лежит… истаяла, как свечечка, когда без отца оставались. Даже на кладбище не разрешили похоронить — мол, у пастора не крестили. Пришлось, как собачонку, у ограды зарыть. Хорошо хоть остальные выжили.
Полчаса спустя под таганом уже горели щепки, а в котелке варился разрубленный на куски петух. Янцису поручили следить за огнем. Подложив щепок, он снова и снова вынимал из кармана красивый перочинный нож — подарок Аугуста — и оглядывал его со всех сторон.
Только сейчас матери пришло на ум спросить, как дети добрались до дому.
— Поезда-то не ходят — все рельсы поснимали.
— Мы на машине, — сказала Аустра. — Машина осталась на дворе у Лиепиней, с нами Петер Спаре приехал. Да, он ведь велел передать вам всем привет. Наверно, вместе и обратно поедем. Он мой… мой ротный командир.
Старый Закис смущенно крякнул.
— Зря он приехал. Разве из-за ребенка вот.
— А что? — Аустра нетерпеливо глядела на отца. Отсвет огня ложился на ее щеки золотыми бликами.
— Да чего тут говорить, — в сердцах сказала Закиене. — Понять не могу, где была голова у этой Эллы, где разум. Петер такой приличный и приятный человек… и характером хороший и работящий. Она и с самого начала не стоила Петера, а когда немцы пришли… Стыдно при детях говорить. Пожила с одним, пожила с другим, под конец бросила ребенка и убежала с немцем в Германию.
— Да, — веско сказал Закис, — там все рухнуло. Вроде как у нас. Но мы-то себе хибарку опять построим, может еще получше прежней, а вот как Петер построит свою жизнь, этого я не знаю.
— Может, и он построит лучше прежней. — Голос Аустры прозвучал так уверенно, что Аугуст невольно оглянулся на сестру.
Все замолчали, потому что снаружи послышались шаги. Аугуст Закис, сидевший на разостланном поверх сена одеяле, встал и подошел к двери.
— А, это ты? — радостно сказал он. — Заходи, заходи, Петер. Мы только что про тебя говорили.
Аустра покраснела, вскочила, как ужаленная, и ушла в самый дальний угол. Этот Аугуст прямо с ума сошел — говорить сейчас о таких вещах! Никакой чуткости.
Петер Спаре вошел в сарай, осмотрелся кругом, покачал головой и стал здороваться со всеми по очереди. Он казался совсем спокойным, будто с ним ничего не произошло.
— И когда ты только, Индрик, покончишь с этой цыганской жизнью?
— По приказу начальства, с сегодняшнего дня, — весело сказал Закис, показав на сына. — Приказано до вечера переселиться в усадьбу Лиепниеки.
— Правильно, — сказал Петер. — И притом справедливо. Довольно ты спину гнул за Лиепниека. Тебе от них законная часть причитается.
— Если хорошенько подумать, так оно и есть, — согласился Закис. — Значит, сегодня устраиваем Юрьев день. Съедим этого старого петуха и — за работу. Шутка ли — перевезти такое большое хозяйство! Хорошо, что сегодня столько толочан наехало. А ты… уже нагостился?
— Хорошего понемножку, — ответил Петер и горько усмехнулся. — Если бы знал… Нет, дочку навестить все равно надо было.
— А ты голову не вешай, Петер, — просто сказал Закис. — Не с тобой одним такая беда. Солома — она солома и есть, и нечего о ней тужить!
— Я и не тужу, — сказал Петер, глядя то на одного, то на другого, словно желая, чтобы все удостоверились в этом. — Только ребенка жаль. Не хочется долго оставлять у Лиепиней. Когда Айя устроится, можно у нее…
Так они незаметно перешагнули через щекотливый вопрос. И больше его уже не касались. Когда петух сварился, Петера тоже заставили сесть ради компании, хотя он недавно завтракал.
После трапезы Закис запряг лошадь и стал укладывать на телегу имущество. Чинно, будто какая процессия, поднялись они на холм и со всем возом остановились перед домом.
— Тебе, Юкум, придется малость потесниться, — сказал Закис старику, когда тот вышел во двор. — Красная Армия делает, чтобы я жил здесь. Погляди сам, сколько здесь офицеров.
Юкум только шамкал и глубокомысленно кивал головой.
— Ну что ж… Если так надо… разве армии можно перечить?
Таким образом крепость Лиепниеков была сдана.
— До чего мне здесь не нравится, — недовольно поджимая губы, повторяла Закиене. — Все не так, как дома.
— А мне очень даже нравится, — поддразнивал ее Закис. — Подумай только — сегодня можно спать разувшись-раздевшись. У Валдыня перестанут зубки болеть. Ничего не скажешь, целые палаты мы Лиепниеку построили. Кто бы мог подумать, что самому в них придется жить.
Аугуст остался еще на один день у родителей, чтобы оформить в законном порядке переезд отца. Петер с Аустрой в тот же вечер уехали обратно в Ригу.
Когда они проехали немного, Аустра заговорила.
— Прости, что я так глупо выразилась… относительно счастья и теплоты. Я ведь не знала, что так выйдет. Как будто в насмешку. Но я ведь, ты же знаешь… мне хочется, чтобы ты действительно был счастливым.
— А почему ты считаешь меня несчастным? — весело возразил Петер. — Или я должен лицемерить и строить печальное лицо потому, что мне не придется возвращаться туда, где я уже давно начал задыхаться? Из чувства долга я бы еще вернулся. И опять бы стал задыхаться… Конечно, это лицемерие, но у меня не хватило бы духу развязать этот узел. Теперь даже не надо этого делать. Понимаешь ты, что я чувствую?
