Даже при неудаче наступления мы должны были удержать Матвеево в своих руках, и я развернул пулеметные взводы, усиленные ружьями ПТР, так, чтобы была круговая оборона, а в центре поставил все пушки для стрельбы прямой наводкой. Под КП Макаров облюбовал огромный блиндаж с бревенчатыми стенами и нарами в два этажа. Когда я обошел все взводы, уточнил с офицерами их задачи и спустился в этот блиндаж, там уже попискивала рация, и Шубный сопел за столом, проверяя телефонную связь. Иван доложил, что рядом обнаружен склад солдатского и офицерского обмундирования.
— Черт с ним, — сказал я.
Наступление продолжалось. Было слышно, как справа или слева от нас начинали кричать «ура!» и поднималась пулеметная и артиллерийская стрельба, потом все стихало, а через некоторое время опять орали «ура!» и стреляли. По всему видно, стрелковым батальонам приходилось туго. Говорят, у немцев появились самоходки. Положение осложнялось. Я опять собрался идти по взводам, но в блиндаж спустился начальник агитмашины майор Гутман и с ним невысокий, рыжий, веснушчатый немец.
— Здравствуйте, капитан, — приветливо сказал майор, и у него было такое веселое и радостное выражение глаз, будто он очень скучал все это время по мне и счастлив, что наконец-то мы опять встретились.
— Мне стало известно, что вы захватили целый склад обмундирования, — говорил он, крепко пожимая мою руку к улыбаясь. Немец стоял возле двери, кротко и вопросительно поглядывая на нас. Майор кивнул в его сторону: — Оденьте, пожалуйста, моего Августа, он весь оборвался. Немец, услышав свое имя, печально улыбнулся. Обшлага и борта его коротенькой зеленой куртки совершенно обтрепались, а на локтях виднелись старательно, хотя и неумело пришитые заплаты; подметки порыжелых сапог были столь же старательно и неумело пришиты к головкам телефонным проводом.
— Август славный парень, — говорил меж тем майор Гутман, с улыбкой глядя на немца. — Он сам перешел на нашу сторону еще полгода назад и оказался очень хорошим агитатором.
Мне показалось, что майор потому так расхваливает своего Августа, что боится, как бы я опять не отказал ему. Но отказывать не было причины, к тому же майор сейчас еще больше понравился мне: стоило ему лишь забыть о своем высоком положении, как он стал славным человеком и с честью оправдывал свою фамилию.
— Пойдемте, — сказал я, чтобы сделать ему приятное, — пойдемте и выберем вашему Августу самое лучшее обмундирование, хоть фельдмаршальское.
Август начал торопливо примерять одну куртку за другой, но ему все хотелось выбрать получше, и он просил майора посмотреть, как они сидят на нем, и пробовал — прочно ли пришиты пуговицы.
Наконец, обмундирование было выбрано, и Август, очень довольный, ушел вслед за майором, неся на руке новенькую офицерскую шинель. Только сапоги на нем были прежние, с телефонным проводом и рыжие. Но тут уж я ничем не мог помочь ему: на складе обуви не было. Майор, прощаясь, крепко пожал мне руку и сказал:
— А старое забудем, ладно? Как будто бы ничего не было.
— Ладно, забудем, — согласился я.
XVIII
К вечеру стало известно, что стрелковым батальонам больше не удалось занять ни одного опорного пункта и что немцы активизировались и все время переходят в контратаки. К ночи батальоны не выдержали и стали с боями отходить на исходные позиции, оголили мои фланги, и Матвеево оказалось в окружении. Оставалась только небольшая дорожка, с боем удерживаемая взводом уставших за день уже знакомых мне разведчиков, случайно свернувших в Матвеево при отходе левого соседа и оставшихся со мной.
Ночь была звездная, со стороны болота потянуло сыростью, а мы оставили свои шинели и плащ-палатки на прежней передовой, чтобы побольше захватить патронов, а потом сходить туда так и не удалось. Теперь стоило побыть в траншее минут десять, как начинал пробирать озноб.
Немцы лезли на нас со всех сторон. Минометы Ростовцева почти не прекращали огня. Над землей летели рои трассирующих пуль, и то тут, то там слышалось: «К бою! К бою! А-а!», и начинали торопливо ухать гранаты, лихорадочно стучать максимы и тревожно взлетать осветительные ракеты. Только успевали отбиться у Лемешко, как немцы бросались на Прянишникова, а потом на Огнева, а потом снова на Лемешко и тут же — на Сомова. У нас появились раненые. Во втором часу меня вызвал по рации командир батальона и запросил обстановку. Радиоволна была до предела забита голосами. На нее настроилась чуть не вся дивизия, и то один, то другой спрашивал, как у меня дела, и нам с комбатом не давали говорить. Кто-то очень настойчиво твердил:
— «Орел», «Орел», слушай меня, «Орел». Я «Меркурий», я «Меркурий», скажи, когда нужно будет огонька…
— Да иди ты… — вышел я из терпения. — Дай мне поговорить. Видишь, я занят.
— Напрасно, напрасно, «Орел», — тут же вмешался чей-то голос. Это был Кучерявенко. — «Меркурий» — хороший друг, ты понял меня? Песенку знаешь, как девка на берег ходила да про тебя пела? Понял? Ответь «Меркурию».
«Выходила, песню заводила про степного сизого орла», — пронеслось у меня в голове. — «Катюши»! «Меркурий» — это «катюши»!
— «Меркурий», — закричал я. — «Меркурий»!
— «Меркурий» слушает.
— Ошибка, ты мне будешь очень нужен.
— Жду на волне. Укажешь квадрат.
— «Орел», продержишься до солнышка? — спрашивает Кучерявенко.
— Продержится, — отвечает за меня комбат.
— Держись, «Орел», — как бы не слыша, что он сказал, говорит Кучерявенко. — Продержишься?
— Постараюсь.
Потом я разговаривал с Лемешко по телефону.
— Как дела?
— Вот уже двадцать минут, как тихо.
— Они только что отвязались от Сомова. Солдаты не замерзли?
— Да нет, ничего, — засмеялся он. — Мы тепло оделись. Есть только хочется. У нас после обеда крошки во рту не было.
— Придется подождать до утра. В тыл сейчас не пролезешь. Пусть солдаты по очереди греться ходят в блиндаж.
— Они и так не замерзли.
Примерно то же самое ответили мне и Сомов, и Огнев, и Прянишников. Удивительное дело: всем им было тепло, и только я один зяб, когда выходил в траншею.
«Наверно, заболеваю», — подумал я, склоняясь над картой, разостланной на столе, и курил папироску за папироской и никак не мог сосредоточиться, чтобы угадать, где и когда предпримут немцы свой решительный удар, чтобы попытаться вышвырнуть меня из Матвеево. Вот они прекратили наскакивать на нас мелкими группами. Передышка? Перед чем передышка? Где они сейчас накапливают силы? По какому взводу ударят, когда? Мне нужно было угадать это во что бы то ни стало, чтобы не захватили врасплох. Я посмотрел на часы. Было около двух. За дверью вдруг кто-то начал неистово ругаться. Иван, сидевший возле печки, пошел посмотреть, что случилось. Но раньше, чем он успел подойти к двери, она распахнулась сама, и в блиндаж ввалился мой старик в пилотке, надетой поперек, словно у Наполеона. На спине у него был термос.
— О, командир! — закричал он, обрадовавшись, и стал снимать лямки термоса. — Насилу добрались. Стреляет, зараза, со всех сторон! Три раза совались, только на четвертый удалось прорваться. Спасибо, автоматчики выручили.
— Да ты ошалел совсем! — вскричал я. — Там же немцы кругом!
— А как же я роту мог некормленной оставить? — ответил он и закричал в дверь: — Гафуров, иди сюда, несчастный человек!
Вошел Гафуров, тоже с термосом.
— Во, хорош? — оглядев его, сказал старшина.
— Пуля попала, — прошептал Гафуров, потупясь.
Вслед за ним появился Киселков, потом ездовой Дементьев и писарь Кардончик. Все они были с термосами.
— Здравствуйте, товарищ капитан, — весело сказал Киселков и, взглянув на Гафурова, засмеялся.
— Здравия желаю! — встав по команде «смирно» и взяв под козырек, сказал Дементьев с очень строгим лицом.
У писаря Кардончика был вид ошеломленного человека. Он, вероятно, был до того изумлен тем, как они прорвались сюда, что лишь галантно поклонился мне.
Они стали снимать друг с друга термосы, и только Гафуров продолжал стоять посреди блиндажа, глядя себе под ноги, и был похож на провинившегося школьника с ранцем за спиной.
— Давай вызывай из взводов, пусть присылают за кашей, котелок на двоих, — распорядился старшина, обращаясь к Шубному. Потом он сел рядом со мной на пары и, поглядев на Гафурова, безнадежно махнул рукой:
— Глаза бы на тебя не глядели!
Но, очевидно, старшине как раз только и хотелось сейчас все время глядеть на повара. Он тут же сказал:
— Иди сюда!
Тот, покорно вздохнув, подошел. Видно, он давно уже на ждал для себя ничего хорошего.
— Повернись! — приказал старшина.
Гафуров повернулся.
— Гляди, командир, — старшина щелкнул ногтем по термосу.
В термосе были две дырки. Одна справа, другая слева.
