Стыдно было укорять его в чем-либо. Что нормально, а что ненормально в его поведении — эту загадку ни один психолог разрешить не смог бы. У Игната мелькнула безумная идея — показать Шмидта гарнизонному невропатологу, и было в безумии этой идеи что-то притягательное, рациональное: избавление от болезни могло таиться в столкновении вывернутых наизнанку контрастов.
Надо было что-то делать, как-то лечить Петра Ильича, он становился уже неуправляемым. Однажды застал его дома — пистолет в трясущейся руке, глаза мутные, круглые, голос обрадованный: «Ах, это ты…» На столе — водка, закуска русская — корочка хлеба, селедочный хвостик.
И уж совсем не понравился нам мальчик, вдруг попавший на квартиру Петра Ильича.
Он, этот мальчик лет пяти, был словно отжат до сухости, таким тощим выглядел. Дряблая старческая кожа висела на кривых костях, голова в лишаях. Не говорил, мычал, но глаза проявляли понимание. Нашел его Петр Ильич в парке, отбил от стаи мальчишек, мужская кофта и нищенская сумка показались стае ценной добычей.
Таких стай было в городе несколько. Оставшиеся без дома и родителей мальчишки объединялись в банды, нападали на прохожих, срывали одежду, искали оружие, деньги, пищу. Рядом с вокзалом одна из таких банд захватила и придушила двух солдат. К развалинам церкви, где пряталась банда, немцы подтащили огнеметы, но так и не выкурили мальчишек.
Петр Ильич отмыл пятилетку, голову вымазал какой-то кашицей, откормил его. Сажал мальчика рядом с собою, называл Мишей, говорил с ним по-польски и по-русски, заглядывал в глаза, нащупывал ответы. Однажды из кухни, где мальчик спал на тюфячке, раздались омерзительные звуки — будто кряхтел человек, которого душат. Бросились на кухню — а это впервые засмеялся мальчик.
Отряд ни в какую не соглашался брать его к себе, а мальчика нельзя уже было держать у Петра Ильича. С толкучки Игнат принес много чего детского, мальчика обули и одели, в суму его побирушечную вложили консервы, сахар, масло — и Игнат повел его к двери. Он мыкнул на прощание, светло улыбнулся и пошел. Его передали отряду через верных Игнату людей.
Увели мальчика — и Петру Ильичу стало совсем худо. Он, такой чистоплотный, словно сам запаршивел, ходил в неглаженом кителе, фуражка его пообмялась, стала фронтовой. Не исключено, впрочем, что фронтовой облик создавался им намеренно. И пахло от него противно и сладко — тем самым искусственным медом, что входил в окопный рацион. Влез в компанию недолеченных офицеров, по вечерам убегавших из госпиталя, резался с ними в скат, солдатскую игру, быстрыми проигрышами напоминавшую фронтовикам артиллерийские налеты.
Апрель шел к концу. В варшавском гетто вспыхнуло восстание, и еврейский вопрос докатился до нас. Отряд снесся с Москвой и согласился отдать нам радистку с рацией, и тут-то выяснилось, что радистка — еврейка! А вторая, русская, погибла при минометном обстреле леса.
Женская тема вошла в планы исцеления Петра Ильича. Кто первым ввел ее — не так уж важно.
— Ему нужна баба. — Это было произнесено.
Да, нужна женщина, вечный придаток мужчины. Существо в норе, лежащее рядом с самцом и дышащее вместе с ним одним и тем же духом ночного убежища. На себе позволяющее вымещать ярость и гнев, на охоте не израсходованные. Добычей, подставляющей себя, если добытчик пищи промахнулся. Восхищающаяся сноровкой и силой мужчины. Просто женщина, наконец. Та самая, в контакте с которой постигается высшее из дарованных нам наслаждений, и он, этот пик наслаждений, каждый раз возрождает мужчину, дает ему уверенность в себе: не просто женщина лежит под ним этой ночью, а тот, кто будет наутро повержен.
Но не всякая женщина. Не потаскушка, которая расскажет подружке о щедрости партнера и похвалится вытащенными из чулка деньгами. Родная советская душа требовалась, привыкшая помалкивать, способная понять мужика, который заглушил в себе зов плоти. Да и были ли вообще женщины в жизни Петра Ильича? Могли ли они существовать для марш-агента? Постоянное сдерживание выработало у него стойкое неприятие женщин. А тянуло, конечно, к ним, тянуло. (В Варшаве добирались мы с ним до гостиницы в трамвае, в первом — для немцев — вагоне, стояли на задней площадке, Петр Ильич уставился на девицу в «польском» вагоне — и такая тоска была в глазах…) Проституток в Германии не было, всех отправили на перековку в концлагерь, а легкий флирт шел только на служебные цели.
Так кто же?
Как-то так получилось, что никого, кроме Анны Шумак, у нас не было. Официантка Тереза, на которую частенько поглядывал Петр Ильич, не годилась: плаксива, брат служил в полиции. Можно, конечно, призвать Гарбунца, он и этим товаром приторговывал, но уж очень наглеть стал экспедитор.
Оставалась одна Анна Шумак. Соединить ее с Петром Ильичом вызвался Игнат.
— Два дня ему хватит. Пусть расслабится. А потом я ее уберу. Или сама уберется. Я о ней кое-что разведал. Штучка, скажу я.
Утром Анна не пришла на службу. Пришлось через Химмеля оформлять ей отпуск по болезни. Не пришел на ужин и Петр Ильич.
Сутки протекли. И еще сутки. Не появлялся ни он в «Хофе», ни она в конторе. Истекал срок, отведенный природою на такие времяпрепровождения. А Москва спрашивала: где 18-я танковая дивизия 3-й танковой армии, где то-то и то-то… Немцы что-то затевали под Курском, отнюдь не собираясь оголять другие участки фронта, новая же танковая техника шла по магистралям юга. В «Хофе» поговаривали о возможной переброске африканских дивизий.
На третьи сутки Игнат погнал меня к Петру Ильичу. У каждого из нас были дубликаты ключей от всех квартир. Открыв дверь, я прислушался. В спальне журчал разговор, вся квартира пропахла женщиной, аммиачно-одеколонными испарениями ее кожи. Подошел ближе — и услышал смех Петра Ильича, странный смех, радостный, захлебывающийся, высокий: так мог заходиться в смехе мальчишка, вышедший победителем в какой-то детской игре. И женщина смеялась — по-девчоночьи, будто по пуп стояла в воде и брызгала ею на таких же голышей, ладошками черпая воду.
Постучал. «Да…» — отозвался Петр Ильич, словно был в номере гостиницы и ждал кельнера с подносом. Вошел. Он полулежал, сдвинув за спину все подушки. На стуле рядом с кроватью — бутылка вина, бокалы. Вдоль стены — пустые бутылки, все пепельницы набиты окурками. В изножье кровати сидела Анна, как-то странно одетая. «Принеси-ка нам чего-нибудь вкусненького!» — приказала она и щелкнувшей зажигалкой прочертила в воздухе восьмерку, что означало: да поскорей же ты, неси вкусненькое и уматывай к черту! Тяга к деликатесам появилась и у Петра Ильича. «У тебя где-то припрятан «Иоганнесбергер» 1907 года, — капризно напомнил он. — Ты уж образуй пару бутылочек!..» И потянулся к кителю за деньгами, в расчете на то, что вознагражденная чаевыми прислуга язык распускать не станет. В спальне — сизые сумерки, окна зашторены, сигаретный смрад, винный дух. Странно одетая Анна поднялась, пошла вон, донесся голос ее: «Эй, пан управляющий, веник возьми, подмети-ка… Нож у тебя есть?.. Иди сюда, не могу банку открыть…» Пошел помогать и понял, в чем странность одежды той, кого мы называли Анной. Одежды не было! Абсолютно голая женщина расхаживала по комнатам и по-патрициански командовала мною, как вывезенным из Парфии рабом.
— Кончайте этот бордель! — вот что мог я сказать этой парочке.
Восемь долгих дней и ночей не отлипали они друг от друга. На фронте, к счастью, наступило затишье, немцы вели окопные работы и ремонтировали технику. Но тридцать три пехотные дивизии и шесть танковых — за каждой надо было следить. К тому же из-под Севека ушла в неизвестном направлении танковая дивизия, и приказ гласил: немедленно установить новое место ее дислокации.
Мы нашли ее, эту исчезнувшую дивизию. Игнату пришлось пойти на отчаянный шаг, он умыкнул заглянувшего в город офицера из штаба 3-й танковой армии, и то, что узнал он от него, вполне окупило хлопоты с захоронением трупа. К тому времени у меня появились хорошие контакты с управлением воинских перевозок, и полученные от офицера данные удалось перепроверить.
Есть пределы и у любовных излишеств. Петр Ильич возник в «Хофе» на десятые сутки с начала вакханалий. На тонких губах его поигрывала улыбочка набедокурившего мальчугана, уверенного в том, что грозные родители простят его. Он был молод и свеж, он мог продолжать свою работу, но речи повел странные, будто сейчас не май 1943 года на оккупированной территории, а московская весна 20-х годов. Он сказал, что они решили пожениться, он и Анна, и, насколько ему известно, факт бракосочетания может удостоверить командир партизанского отряда. Возможен и другой вариант: сделать Анне документы местной немки и в Лемберге зарегистрировать брак по всем правилам. И тогда они станут жить вместе и не расставаться.
