«Молодцы ребята, — засмеялся он, пряча листок. — На калькуляторе считали».
Из-за вечной спешки Анюта называла его «масса дел». Но не только отсутствие времени было причиной. Одна за другой отпадали его давние связи с бывшими однокурсниками. Одних он отвадил потому, что они хотели от него протекции как от главного хирурга флота, полагая, что давнее знакомство будет принято во внимание. Другие отсеялись сами, потому что знали, как он постоянно занят. Третьи опасались, что, стремясь к дружбе с ним, внушат мысль будто за нею кроются иные цели и расчеты. А новых настоящих друзей так и не приобрел.
Конечно, при желании всегда можно было найти кого пригласить. Анюта сразу перечислит десятка два возможных кандидатов. Но гости эти какие-то необязательные, с которыми его не связывает ни большая дружба, ни особая приязнь, а так себе — хорошие знакомые или сослуживцы. Два его заместителя по институту, в том числе всезнающий Шумаков, директор завода, с которым подружился в санатории, еще парочка Анютиных приятельниц с мужьями-учеными.
«А что если на этот раз собрать своих однокашников, живущих в Ленинграде? — внезапно подумал он и рассмеялся собственной мысли. — С Анютой обморок будет. Ведь в городе живет человек пятьдесят. Ну, сколько-то не придет — в отъезде, лето же сейчас, сезон отпусков. Но все равно соберется много. Без жен, конечно. Устроить мальчишник. Перед началом выстроить всех в две шеренги, учинить перекличку, как когда-то учинял Акопян, пусть каждый расскажет о себе. А потом обратится к ним с речью. Конечно, не на правах генерала и флагманского хирурга, а просто именинника и хозяина дома. «Дорогие ребята! — сказал бы он им. — Помните, как назвал нас начальник Академии на выпускном вечере? Он назвал нас «докторами флота». Где бы мы ни служили, в Ленинграде или Североморске, в океанских эскадрах или на атомных подводных лодках, в морских госпиталях или гражданских больницах — мы всегда остаемся докторами флота. За наш славный флот я и предлагаю первый тост!» Представляю какой поднимется после этого тоста шум. И обязательно попеть старые курсантские песни под гитару — «Софочку», «Джеймса Кеннеди» или «Турка»… Он повертелся в кресле, выбрав положение поудобнее, снова прикрыл глаза.
Нет, эта идея собрать всех однокашников-ленинградцев на день рождения у себя на даче явно не лишена смысла. Давно ни с кем он не разговаривал так откровенно, не чувствовал себя так легко и непринужденно, как недавно в Симферополе с Мишей. И с Алешей Сикорским он говорил откровенно, даже с Юркой Гуровичем, которого не видел бог знает сколько лет.
«Интересно, почему это так? — подумал он и сам попытался ответить на этот вопрос. — Эта дружба возникла тогда, когда мы были юны, чисты душой, одинаково бедны и равны. К ней не примешивалось ничто, что могло ее испортить — ни подхалимство, ни зависть, ни соображения карьеры. Уже потом, в процессе жизни, он часто из-за этого разочаровывался в новых друзьях. А юношеская дружба такой и осталась в памяти — чистой, ничем незамутненной…»
— Эх, Васька, Васька, обалдуй же ты, — пробормотал он, испытывая странное беспокойство от этих внезапно нахлынувших мыслей, от ощущения утраты того, что казалось вечным, неистребимым, само собой разумеющимся.
— Вы что-то сказали, Василий Прокофьевич? — спросил дремавший рядом Чистихин, открывая глаза.
— Да нет. Вспомнил кое-что. Когда летишь, о чем только не передумаешь.
В Москве прямо из Шереметьева он позвонил в Симферополь. Миши дома не было. К телефону подошел Антон, Он сообщил, что мама поправляется и уже понемногу гуляет по клинике.
— Привет родителям передай, — сказал Василий Прокофьевич, — Скажи, Васятка звонил. Вернулся из Австралии.
Он хотел сказать что-то еще, но подумал, что Антон неверно поймет его, и повесил трубку.
