Заслонив лунное небо, воплощая собой весь мой страх, на меня, словно краб, наползал широкоплечий человек. Я спустил курок, но выстрелов не услышал. Только ощутил отдачу. Так бывает всегда, когда ты мысленно ведешь пулю и, пропустив момент выстрела, видишь, как она поражает цель. Мой «пэбээс» предательски откашлялся через пробитую резинку.
Духи развернулись полукольцом на мои выстрелы, подставляя свои бока и спины под пули Черепахи. Я вытащил из «лифчика» две «эфки» и метнул их в направлении залегших духов. Черепаха стрелял очередями. Мы были в опасной близости от противника и могли быть поражены осколками своих же гранат. Но у нас не было другого выбора. И мы сделали это — опрокинули их, уложив одних и заставив отступить других.
Эвакуация группы была, конечно, сорвана. Замполит, вернувшись за нами, принял бой. Всю оставшуюся ночь духи долбили сопку, пытаясь сравнять нас с землей. Отступая, мы с Черепахой все же вытащили Ходжу. Почему-то недобитый, он умирал в мучительной агонии, пребывая в каком-то другом мире, настолько далеком от нас, что никакая пуля уже не смогла бы причинить ему вреда.
Духи так били по нашим позициям, что казалось — воздух состоит из кусочков металла и мелких осколков камней. Я лежал вместе с Ходжой в ложбинке у скалы под плотным огнем. Его хлюпающие вздохи следовали друг за другом с постоянством тиканья часов, отмеряющих его время. Как капли, падали секунды. И с каждой из них Ходжа был все ближе и ближе к смерти. Казалось, сейчас капнет последняя, и он покинет этот грохочущий от разрывов мир. Но Ходжа дотянул до утра.
Утром прилетели вертушки. При погрузке Черепаха получил свою пулю от снайпера, которого духи «забыли», отступая со склона. Черепаха вернулся из госпиталя уже после отправки Ходжи в Союз. Мы с ним еще долго ждали вызова к особисту, просыпаясь по ночам каждый раз, когда дневальный заходил в палатку. Потом ожидание сменилось безразличием.
Ходжа
Черепаха дембельнулся раньше меня на полгода, но судьбе было угодно свести нас снова. Через два года. Наша трудовая жизнь началась с двухсот баксов за каждый удар по морде. Спали вповалку на полу коммуналки. С картой на коленях метались по городу на машине, стараясь не опаздывать на «стрелки», получали необходимые для «своего» дела первоначальные накопления. Разыскали нашего взводного. Сделали ему протезы у немцев. Устроили жизнь еще пятерым из батальона. Подтянули других ребят из роты. Мы не были весельчаками-добряками — добрыми ангелами типа Чипа и Дейла. Мы просто умели выживать, и это стало нашей профессией. Все это время, словно связанные обетом молчания, мы ни разу не вспомнили о Ходже. Черепаха первым заговорил о нем после того, как мы в очередной раз поспорили, обсуждая текущие дела:
— Ты никогда не брал на себя никакой ответственности. Ни за что. Даже когда был в той засаде вместе со мной, — сказал он с убежденностью прокурора. — Поэтому ты никогда не был настоящим бойцом и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ну, скажи, зачем ты полез его вытаскивать?
— Потому что он был нашим, Черепаха, — опешил я.
— Ты опять ошибаешься. Ходжа сам все решил, а ты, рискуя собой, поперся за ним. Кроме того, ты прекрасно знал, что я полезу вслед — ради тебя. Есть одна простая вещь, которая в тебе неправильна, — ты думаешь, что у тебя куча времени впереди, — он остановился посреди офиса и взглянул на меня, ожидая моей реакции.
— Ты думаешь, что у тебя куча времени, — повторил он.
— Куча времени для чего? — я не понимал, о чем он говорит.
— Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.
— Нет, я так не думаю.
— Если ты так не думаешь, чего же ты ждешь? Почему ты тогда сомневаешься в том, что надо менять себя?
— А тебе никогда не приходило в голову, Черепаха, что я могу не хотеть изменяться? — я начал заводиться.
— Да, мне приходило это в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем, как Ходжа. Мне не нравилась моя жизнь на войне. Я устал за нее бороться там точно так же, как ты. Теперь мне не хватает жизни тут. Но я готов бороться. А ты просто плывешь по течению, следуя каким-то тобой же выдуманным правилам. Ходжа был не боец. Я видел его в госпитале, после операции заходил к нему в реанимацию. Наверное, подумал, что я пришел кончить его. Помнишь, после того, как я камнями почти забил его, ты постоянно старался помочь ему восстановить веру в себя любым способом? Хотя последний камень был твоим. Ты боялся, что испуг искалечит его? Испуг никогда никого не калечит. Что калечит, так это постоянное ощущение, будто кто-то стоит у тебя за спиной, бьет по затылку и говорит, что следует делать, а чего не следует. Ходжа был труслив и несдержан. Он спешил. Он хотел спрятаться от страха под крышкой гроба, — продолжал он.
— Ты же знаешь, лишить жизни очень легко, лишить смерти — невозможно, к ней ведут тысячи дорог. Одну из них он почти прошел. Правда, мы его остановили, и у Ходжи теперь есть шанс. Если он остался жив, то у него могут быть хорошие дети, — Черепаха замолчал.
В этот момент он был похож на странное дикое животное. Его мысли и слова начали казаться мне предельно связными, раздражение уступило место замешательству. Час прошел в полной тишине. Я не знал, как себя вести. Наконец, он поднялся из кресла и попросил меня подвезти его. Мы приехали в центр, где он попросил остановиться.
— Ты всегда чувствуешь себя обязанным объяснять свои поступки, как будто ты единственный на земле человек, который что-то делает неправильно, сказал он. — Это твое дурацкое чувство осознания собственной важности. С другой стороны, ты не хочешь нести ответственность за свои поступки. Твоя жизнь такая же каша, какой она была до того, как я тебя встретил. У тебя, похоже, слишком много личного во всей этой истории с Ходжой.
Ущемленная гордость призывала меня ответить, но он словно предугадал мой порыв:
— Я очень тебе рекомендую, — обрати внимание на то, что у нас нет никакой уверенности относительно плавности течения нашей жизни. Мы никогда не знаем, что нас ждет и кто, когда и в чем окажется прав. И смерть приходит внезапно. Я хочу, чтобы про меня говорили: "Вон пошел добрый парень", а не: "Этот дурак похоронен где-то здесь". Как ты думаешь, мы можем справиться с этим?
— Один из нас должен измениться, — сказал он, выходя из машины. — И ты знаешь, кто.
В тот день у моего будущего появилась длинная четкая тень.
Следователь
Я ощущал тишину, как ощущаешь новый звук. Было слышно, как кто-то, громко стуча каблуками, прошел по коридору. Скоро, очень скоро так же затопают сапоги, и это будет означать конец пытки.
О многих вещах говорят, что они могут передаваться. Сонливость заражает, зевоту тоже можно подхватить, но сильнее всего, пожалуй, действует чужое настроение. Ты почти всегда можешь заразить противника чувством раздражения, презрения или слабости. Следователю было неудобно на расшатанном стуле. Он ерзал, обхватывал руками то одно колено, то другое.
"А он действительно мышь", — думал я. Время шло. Молчание — это дисциплина.
"Не узнаешь?" — он склонился ко мне. Лицо, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым еще и оттого, что мне приходилось смотреть на него снизу. В его взгляде не было и намека на дружелюбие. "Перестань валять дурака. Я — Ходжа. Я специально взял твое дело!" — он встал и сделал несколько шагов по комнате. Я попытался придать лицу выражение спокойного оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.
Я люблю людей. Если они и выглядят плохими, то я хочу верить, что причина этого в обстоятельствах, в плену которых им волею судьбы случается оказаться. Судьба человека — это происходящие с ним события, которые зачастую зависят от воли других людей. Поскольку человек живет среди людей, то и судьба для него — это отношение окружающих. Люди определяют судьбу друг друга. Но на войне смерть не есть элемент судьбы. В ней нет стыда. А следователь Насретдинов стеснялся, это было видно.
Там, в прошлом, Ходжа был одним из нас. Сейчас мы были его прошлым, борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему — вот лучшее освобождение от шелухи. Но бороться за него можно по-разному, скажем, выстроившись в затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания. Там с Ходжой поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате, я — "добрый парень" — стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.
"Подумать только, больше пятнадцати лет исчезло в никуда. Ты помнишь подбитую в пустыне машину?" — я все-таки был удивлен, что он заговорил со мной об этом.
— Я сознаюсь тебе, — мне удавалось сохранить свою независимость там, на войне, только потому, что я старался не думать о моих переживаниях, — он взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:
— Тогда, в той засаде, возле подбитой машины, Черепаха наблюдал за мной. Я склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми бедрами отползти от машины всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему. Но это означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно, потому, что я мусульманин, все происходящее казалось мне противоестественным, — Ходжа откашлялся:
