Дед Минай сходил домой, а потом, подавая Дмитрию увесистый мешок, обеспокоенно спросил:
— А найдешь ты своих? Ночью в лесу и заблудиться немудрено.
— Наверное, найду...
— То-то и есть, что «наверное». Где они у тебя? Приметы какие?
Дмитрий стал рассказывать, а когда упомянул про болотце, дед Минай подхватил радостно:
— Дык это, братец ты мой, самое и есть Совиное озеро... Далеконько забрался, в глухоту. Доведу! Чего тебе блукать да еще с Полиной Антоновной.
Теперь они шли втроем: дед Минай впереди, Дмитрий и фельдшерица за ним. Время от времени фельдшерица вскрикивала, испугавшись чего-то, хватала Дмитрия за руку. Рука у нее была теплая, мягкая, чуть подрагивающая от испуга. А у Дмитрия страх пропал совершенно, пропал, должно быть, потому, что спутники есть, что чувствовал он себя мужчиной, которому строго-настрого запрещено чего-то бояться в присутствии пугливой девушки.
Они очень быстро нашли раненых. Дмитрий подбросил сушняка в костер, и фельдшерица вдруг стала смелой, решительной, при свете костра она раскрыла свой саквояжик, надела халат и занялась ранеными.
— Да, братец ты мой, у тебя тут не сладко. Ишь ты, беда какая, людей бы в тепло надо, а тут на голой земле хворые, — сокрушался дед Минай. — Ты вот что, — говорил он Дмитрию, — ты не сумлевайся, я еще наведаюсь.
И ушел озабоченный.
Уже рассвело, а фельдшерица продолжала промывать раны, перевязывать.
— Плясать, Иван Фомич, не будете, а приплясывать сумеете, — шутила она с Кухаревым, бинтуя ногу.
— И на том спасибо, сестрица, — отвечал он.
Бойцы повеселели, даже Рубахин приободрился, терпеливо ожидая, когда сестрица займется и им, а когда подошла очередь, он притих, напрягся весь, как пружина. Дмитрий тоже насторожился, боясь подумать о том, что Рубахин может оказаться слепым. Он отгонял эту мысль, веря в какую-то чудодейственную силу.
С привычной неторопливостью фельдшерица разбинтовала Рубахину лицо, смочила салфетки, чтобы легче было снимать их.
— Теперь откройте глаза, — попросила она.
Но Рубахин сидел с зажмуренными глазами, боясь открыть их. Дмитрий видел множество осколочных ран на щеках, веках, бровях, на лбу. Вполне возможно, что осколками повреждены и глаза...
— Откройте! — громче попросила фельдшерица.
— Ну, открывай же, Вася, открывай, — напряженным шепотом сказал Кухарев.
— Смелее, связист! — подтолкнул сидевший рядом сержант Борисенко.
Рубахин повертел головой, потом осторожно приподнял веки и закричал:
— Вижу! Вижу, братцы вы мои милые!..
— Ну вот, а ты плакался, — облегченно подхватил Кухарев.
— Теперь будем перевязывать, — сказала фельдшерица и стала забинтовывать Рубахину лицо.
— Сестрица, не закрывайте глаза, оставьте хоть щелочку, — умоляюще упрашивал раненый.
— Пока нельзя.
— Нельзя пока, Вася, — поспешил Кухарев. — Для твоей же пользы и нельзя, ты еще потерпи.
Один только Толмачевский ни на что не реагировал, он остался безучастным даже к радости Рубахина и, тяжело дыша, лежал бледный, с заострившимся лицом.
Дмитрий провожал Полину. Хотя был уже день, но ему казалось, что девушке боязно одной в лесу, и он, как настоящий рыцарь, обязан довести ее до села.
— Знаете, Дмитрий, Толмачевского нельзя оставлять в лесу. У него, как мне кажется, воспаление легких.
— Куда денешь его? — мрачно проговорил Дмитрий.
— Давайте подумаем. В Грядах есть больница, наша, участковая. Только я не знаю пока, остался ли там врач.
— Я могу сходить и узнать.
— Нет, нет, вам нельзя, на вас военная форма. Давайте сделаем так: вы ждите меня здесь, а я быстренько сбегаю в Гряды.
Сколько ему придется ждать Полину здесь, на опушке? Каким окажется грядский врач и есть ли врач в Грядах? Полина права: Толмачевский погибнет в лесу, его нужно срочно положить в больницу... В больницу? Но ведь это значит отдать бойца чужим людям? Почему чужим? Разве дед Минай чужой? Разве Полина чужая? Они помогли тебе — и дед Минай, и Полина... Полина... Красивая девушка. Дмитрий пошарил по карманам. Эх, черт побери, жалко, что у него нет карандаша и бумаги, он сейчас же нарисовал бы ее портрет. Он хорошо запомнил смуглое лицо, коротко остриженные курчавые волосы, небольшой прямой нос, чуть припухлые, четко очерченные губы, маленький подбородок с ямочкой, большие, какие-то строгие и вместе с тем очень добрые глаза с темными ресницами и черными-черными бровями... Он мог бы нарисовать портрет, даже не глядя на нее.
Время тянулось медленно. Пригретый солнцем, обласканный тихим шорохом листвы и птичьим гомоном, он с трудом отгонял дремоту и твердил себе: «Спать нельзя, нельзя». Потом он стал бродить по лесу. И вдруг ему показалось, что нет войны, что нет раненых, что Толмачевский здоров, и никакая больница ему не нужна, и что он, Дмитрий Гусаров, пришел сюда на свидание... Да, да, Полина назначила ему свидание в лесу, и он ждет: вот-вот мелькнет ее голубенькое платье, он кинется к ней навстречу, возьмутся они за руки и побегут, побегут, смеясь и аукая... Дмитрий так живо представил себе эту картину, что его охватило какое-то незнакомое волнение.
«Ох, и дурень же ты порядочный, дубина! О раненых товарищах думать надо, а у тебя на уме черт знает что — свидание...»
Часа через три прибежала Полина — очень злая и чем-то расстроенная.
— Отказался врач принять больного! — возмущенно крикнула она.
— Как отказался? — удивился Дмитрий, который был уверен, что каждый, кто узнает о раненых, тут же кинется им на помощь.
— Доктор Красносельский выгнал меня из кабинета! Иди, говорит, занимайся делом и уважай распоряжения новых властей. Я, говорит, не хочу висеть на перекладине, есть, говорит, приказ немецкого командования — за укрывательство больных и раненых красноармейцев виновные смертью караются... Испугался... А ведь был хороший, внимательный! Хоть и строгий. Его даже любили у нас, а теперь немцам продался...
Дмитрий тоже был возмущен поведением грядского эскулапа. В мыслях он уже стал даже придумывать суровую кару продажному врачу... Да, оказывается, не каждый может помочь тебе, попадаются и такие, что оттолкнут, прогонят и даже пригрозят.
— Давайте, Дмитрий, как-нибудь перенесем Толмачевского ко мне на фельдшерский пункт, — предложила Полина. — Я сама буду лечить его и вылечу! — она говорила с такой убежденностью, что Дмитрию сперва показалось, будто это — единственный выход. У него есть носилки, они вдвоем с Полиной перенесут Толмачевского в Подлиповку... Но что будет с Полиной, если немцы узнают о раненом красноармейце?
— Нет, Полина, к вам нельзя, — возразил он.
— А что же делать?
Что делать? Если бы Дмитрий знал, что ему делать, как помочь товарищу.
— А другой больницы поблизости нет?
— Другая в Криничном, районная, но в районе полно немцев.
— Чем лечат воспаление легких?
— Сульфидином.
— Принесите сульфидин.
— У меня на пункте нет... Постойте, постойте, здесь недалеко есть село Березовка, там работает акушеркой моя знакомая, у нее должен быть сульфидин. Вы подождите меня, я сбегаю к ней.
И опять он ждал Полину в том же лесу, на том же месте. С чем придет она? Может быть, ее знакомая акушерка, подобно грядскому лекарю, откажет? Может быть, у нее нет сульфидина?
Что ни говори, а судьба обошлась с ним жестоко. Он мог бы сейчас быть на полковом медицинском пункте и накачивал бы капризный примус, таскал бы мешки с бинтами, кипятил бы шприцы, бегал бы на кухню за чаем... Он даже готов был служить в роте лейтенанта Шагарова и под обстрелом перевязывать раненых, пусть бы даже немецкие танки шли... Там все-таки лучше!..
Но теперь жалеть поздно. Теперь нужно думать, как помочь раненым бойцам, как выходить Толмачевского, как сделать, чтобы не ослеп Рубахин...
Дмитрий лежал в кустах и от нечего делать наблюдал за Подлиповкой. Он уже сосчитал все видимые отсюда избы — двести восемьдесят четыре, но это, наверное, меньшая половина, потому что Подлиповка тянулась дальше, уходила в низину, пряталась за высокими тополями... А вон изба деда Миная. Странное дело: старик ни разу не вышел из своей избенки... Спит после вчерашней бессонной ночи... Подать бы ему сигнал, вызвать бы сюда и посоветоваться: как быть, что делать? Самому идти в Подлиповку опасно. Село стоит на большаке, а по большаку с ревом и чадом бегут куда-то немецкие машины — длинные огромные грузовики, приземистые легковушки. Некоторые грузовики останавливаются в селе, и Дмитрию видно, как солдаты выскакивают из кузова и начинается «охота» на кур, гусей, уток, слышится беспорядочная стрельба. Никто из подлиповцев не может помешать этим солдатским «забавам», и Дмитрий тоже не может... Им вновь овладевает горькое чувство собственной беспомощности. Но где-то внутри начинает биться мысль: а ведь немцы, что едут по большаку, даже не догадываются, что за ними следит человек в красноармейской форме, что подлиповская фельдшерица побежала за сульфидином для красноармейца Толмачевского. Толмачевский выздоровеет, окрепнет, и кто знает — не срежет ли он пулей вон того немца, что сидит на подножке грузовика и играет на губной гармошке, пока его соотечественники «забавляются» стрельбой?
